Но не у одной Патрисии Дарре есть дар предвидения. Иногда я заглядываю в свои старые записи и понимаю, что многое было или запрограммировано, или интуитивно угадано Михаилом Михайловичем Козаковым. Он мне напророчил, что я буду играть пять главных ролей. Три я уже сыграл — в «Игроке», в «Женитьбе», в «Дубровском». Еще две осталось. Но о них я тебе не скажу пока.
— Ты потяни как-то подольше. Ты вообще мистически настроен?
— Да, я понимаю, что все это не выдумка, это есть.
— Какие мистические истории с тобой происходили?
— Их было десятки, я расскажу нестрашную. Я опаздывал на рейс, засыпая, попросил соседку, чтобы меня разбудила, потому что мы вместе должны были перейти на другой гейт. Она меня разбудила, но на мой рейс поменяли гейты, а я этого не узнал и улетел в другой город, не в Италию, а в Германию. Самолет приземлился, я звоню:
— Прилетел.
— А ты где? Мы тебя ждем.
И я вдруг понимаю, что все говорят на немецком языке. Но это был волшебный полет. Мы общались с Альмодоваром. Он хотел снимать кино про свое детство и рассказал мне всю эту историю, которую потом снял через много лет.
— Что касается встреч, ты настоящий счастливчик.
— Да, и в этих знакомствах много удивительных совпадений. Шемякин придумал куклу Гофмана, когда меня еще в его жизни не было, но почему-то он видел похожий на меня образ. Фильм же долго снимали, и он стал куклу подправлять под меня, добавляя узнаваемые черты. Мне было очень интересно смотреть фильм, потому что я помнил: в этом эпизоде у меня была сломана нога, а здесь рука, а здесь я вообще говорить не могу, нет сил. Мы же сначала записывали звук, а потом художники под звук движения делали. А потом, если получалось некачественно, переписывали. Я мог свою жизнь посмотреть через то, как менялась кукла.
— Как вы встретились с гением?
— С Шемякиным? В книжном магазине, ночью. Абсолютно мистическая история. Я жил в Петербурге на улице Некрасова у своих друзей, они уехали отдыхать и оставили мне свою неотремонтированную квартиру, в которой я обитал, когда еще снимался в «Преступлении и наказании». Там вместо штор висела простыня, я лежал на раскладушке, рядом — табуретка, и больше ничего. Я был в депрессии, как-то проспал дней пять, а потом наступила следующая ночь и я не мог сомкнуть глаз. И мне срочно захотелось почитать Мариенгофа. Я пешком пошел в книжный — было время, когда «Буквоед» напротив Московского вокзала работал ночью, — и там увидел Шемякина, вокруг которого собралась толпа. Все приставали с автографами. Выходил он из книжного магазина так: он тащил гору книг, его жена Сара тащила гору книг. И вот из его горы на землю падает диск с «Преступлением и наказанием». Я его поднимаю, говорю:
— А это я, Раскольников, — отдаю диск и иду...
— Подождите, телефон дайте, — останавливает меня Шемякин.
Это было в час ночи, а в 8 утра раздался звонок Сары: «Мы посмотрели весь фильм, приезжайте к нам». На протяжении долгих лет мы общаемся с Михаилом Михайловичем, я этим очень дорожу.
Еще, и это тоже мистика, я очень похож на того Раскольникова, которого Шемякин рисовал в юности, у него есть иллюстрация.
— Чем Шемякин тебя поразил?
— Однажды я видел, как на моих глазах рождался спектакль — за одну ночь он придумал балет «Коппелия». Я видел, как у него рождаются идеи. Я, открыв рот, внимал. А потом несколько бессонных недель он все это рисовал. Знаешь, такое удивительное ощущение, когда ты только недавно видел белый лист бумаги, и потом он оживает. Меня вообще белый лист пугает. Ты понимаешь, что нужно написать первое слово, и не знаешь, куда оно тебя приведет, сможешь ли продолжить эту мысль. А Шемякин уже знает, как закончить. У него дар, он может взять в руки карандаш, нажать на точку, и он знает, что из этой точки родится. И ты, конечно, как завороженный, на это смотришь.
