— А ты обрел семью?
— Нет... И надо ли об этом говорить? Конечно, у меня есть и романы, и увлечения. Но если говорить про плату, то кроме здоровья личная жизнь — это то, что тоже отбирает моя профессия. Замечательно сказала Ахматова: патологоанатом должен жениться на патологоанатоме. А артист не уживается совсем ни с кем. Артист — это как вечный роман с самим собой. К сожалению, все подчинено профессии.
— И это того стоит?
— Думаю, да. Другого образа жизни ты уже не представляешь. Боишься остановиться. Да, я один. Это какой-то эгоизм, который не все понимают и не все поддерживают. «Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть», как писал Бродский. Я могу петь долго, но не могу подчиняться еще чему-то, кроме моей работы.
— В каком режиме ты живешь? Потому что я смотрю — один город, другой город, какие-то гастроли, записи, еще что-то.
— В бешеном. В этой сумке вся моя жизнь. Таблетки, сигареты, книжка, сценарий, маска на глаза, чтобы можно было уснуть, и блокнот для записей — я пишу от руки, не в телефоне.
— Гениальная Гурченко, с которой ты дружил, давала тебе ценные советы: «Не толстей...»
— Это нельзя назвать дружбой. Она шутила: «Не толстей, не старей, не спейся». Она провидица. Говорила: «Все девочки в течение ста пятидесяти лет будут смотреть твое «Преступление и наказание». Никто уже не станет смотреть черно-белое кино. А потом все захотят увидеть такого же прекрасного юношу, а не толстого, спившегося, кривого, косого. Ты их не должен разочаровать. Даже если пройдет 50 лет, должен быть так же хорош, как в роли Раскольникова».
Люся... Никого больше так фамильярно я не звал. Причем она настаивала, а я вдруг перестал сопротивляться. Познакомились мы забавно. Я работал в журнале «Стас» Стаса Намина, и мне нужно было сдавать статью — интервью с Гурченко. А Люся рекламировала избирательную кампанию Ельцина, мотаясь с рокерами, с которыми ей было интересно. Люся дать интервью пообещала, но оказалась неуловимой, не отвечала на звонки и вдруг ночью позвонила сама:
— Ой, я же вам должна была дать интервью!
— Да, Людмила Марковна, завтра в 12 утра оно должно быть уже в верстке.
— Я приду в восемь утра.
— Ты поверил в это?
— Нет, конечно. Но без пяти восемь я ее ждал. Она пришла красивая, в какой-то чалме, но уставшая. Снова куда-то улетала, в элегантном костюме, огромные очки в пол-лица. Утренняя Люся, без косметики. И тихонько стала своими кривыми пальчиками — тюк, тюк, тюк — на компьютере набивать ответы на вопросы. Она все интервью, все ответы на вопросы печатала сама. Еще тогда никто такого не делал. Журналисты стали подтягиваться к 10, в 12 часов влетел главред Жора Елин, царство ему небесное, и заорал:
— Где эта Гурченко?
И Люся тихонько из-за компьютера подала голос:
— Я здесь.
— В чем была ее магия?
— Она Актриса. Все для дела. Люся очень гордилась фразой, которую про нее Михалков сказал, что, если ради хорошей роли, ей скажут: «На тебе спички и керосин, подожги дом, но роль ты должна сделать» — Люся точно сожжет дом. Мне не нравится сама формулировка, но по смыслу так и есть.
Люся очень честная. Ее столько раз били, меня тоже, и мы сошлись на этом «не сгибаться, не прогибаться...»
— Ей было обидно, что тебя бьют и критикуют за «Преступление и наказание»?
— Нет, она радовалась. Говорила, что это очень хороший и правильный старт. Потому что хуже вертикального взлета не может быть ничего. Нужно набрать этого мяса, этих неудач, а потом уже лететь.
