— Да, судьба подарила мне это счастье. Две гениальные балерины, педагоги Божьей милостью, очень разные по характеру, мощные личности.
Семенова — яркая, громкая, острая на язык, все умела. И не только в теат—ре. Знала, как приготовить котлеты, стол накрыть, любила и умела принимать широко гостей. Ей русский балет многим обязан. Когда я стал ректором Академии Русского балета имени Вагановой, нашел в архиве уникальные документы, как Ленин собирался закрыть все балетные театры в Республике Советов, то есть уничтожить балет как вид искусства. Но небо, видимо, было против. Из-за болезни вождя бумаги остались не подписанными. Обнаружив их, довели вопрос до сведения Анатолия Васильевича Луначарского, тогда наркома просвещения. А он любил балет и дружил с Агриппиной Яковлевной Вагановой, которая в то время возглавляла школу в Петрограде. Они разработали настоящий стратегический план по спасению русского балета. Комиссию из московских комиссаров привезли в Питер, на выпускной концерт школы, в котором блистала юная, 16-летняя Марина Семенова — первая и самая любимая ученица Вагановой. Ее танец, жизнеутверждающий, словно излучавший энергию и свет, произвел на комиссию неизгладимое впечатление. Он стал одним из важных аргументов при принятии закона о сохранении балета, мало того, появился указ об учреждении хореографических государственных школ по всей стране. Вот что сделала Семенова.
Уланова была полной противоположностью Марине Тимофеевне. На людях очень сдержанная, молчаливая, по-человечески закрытая. В быту абсолютно ни к чему не приспособленная, по-моему, даже мысль о том, чтобы сварить кашу, была для нее мучительна. В общении Галина Сергеевна была крайне избирательна. Умела так сказать «нет», что мурашки по спине бежали.
Для нее в момент репетиции самым важным оказывалась психология персонажа, то, что в драме называется «нутро». Она сначала с моей душой работала, а потом уже приходил черед движения. У нас с Улановой часто репетиции даже по телефону продолжались! Что-то немыслимое для балета, но так действительно было. Мы обсуждали не только что танцевать, с каким настроением, но и какие-то нюансы, которые на самом деле потом оказывались «ключом» к роли, а иногда и ко всему спектаклю. Помню, мы заговорили с ней о «Шопениане», тогда «дежурном» спектакле в ГАБТе. Если по какой-то причине дырка в репертуаре образовывалась, ее «Шопенианой» и затыкали. Ни о стиле балета Михаила Фокина, ни о музыкальности, слаженности ансамбля речи вообще не шло. Галина Сергеевна же считала, что это очень сложный балет, хоть и нет в нем никаких трюков, до которых так падка современная публика. В нем все должно быть невесомым, светлым и... радостным! У нас же «Шопениана» всегда танцевалась, как II акт «Жизели», с душами умерших, только музыка их и различала. А Уланова мне говорила: «Коля! Здесь нет никакой трагедии! Фокин сочинил балет о Счастье! Понимаете, о Счастье!»
