Петр Антонович был человеком очень сложным по характеру, мог обидеть, унизить и даже поиздеваться. Первое время он даже не утруждал себя запоминанием моей фамилии. Я был всем, чем угодно на «ц», а потом и вовсе проходил под именем Цыцы-дрицы. Но были в Пестове качества, за которые мы, ученики, все ему прощали. Он был блестящим педагогом, для которого, кроме его дела, ничего в жизни больше не существовало. Позднее, уже став артистом Большого театра, я понял, как много своих сил, знаний он в нас вложил, как радовался нашим успехам и горько переживал наши неудачи. К концу моего первого учебного года в МАХУ его отношение ко мне изменилось. Он видел мой потенциал, мое старание, истинную любовь к танцу, театру. Его удивляло и радовало, что я много читаю, что Феллини и Антониони для меня не наименование сортов итальянских колбас, а имена великих режиссеров. Еще мы с Петром Антоновичем сошлись на любви к опере. Он часто приносил на урок старую «мыльницу» — магнитофон, из которого лилась музыка Пуччини, Вагнера, Верди... И еще мы с ним оба преклонялись перед гением Марии Каллас. По-моему, достаточно причин для налаживания отношений. Я всегда приглашал Пестова на свои спектакли в ГАБТе, его похвалы, на которые он не был особенно щедр, я запомнил на всю жизнь.
— Как был в Москве устроен ваш с мамой быт?
— Для иногородних детей в МАХУ есть интернат, он находится в том же здании, на третьем этаже. Теоретически, я мог бы жить там. Но мама наотрез отказалась: «Мой сын жить в интернате не будет!» Она решила перебраться в Москву, чтобы быть рядом со мной. Оставила в Тбилиси мужа, друзей, работу — в общем, всю свою замечательную, налаженную жизнь. Подложила всю себя под мои ноги. Это, конечно, подвиг...
— В детстве вашим самым родным человеком была няня — Баба. Она, судя по всему, мудрой была. Однажды сказала: «Никому не помогай и не верь людям». Получается следовать такому совету?
— Няня для меня очень важный человек. Она растила меня как своего самого любимого ребенка, с ней связаны самые лучшие воспоминания детства. Она была моей личной Ариной Родионовной. Я долгое время даже не подозревал, что она мне не родная. Баба открыла для меня, пятилетнего, мир книги. Читала Пушкина, Лермонтова или Шекспира, когда я ел, когда засыпал. Мы вместе с ней рыдали, когда такой хорошей Марии Стюарт отрубили голову. Как же я мучил Бабу, возвращаясь домой из театра! Под впечатлением от «Аиды» или «Травиаты» включал на всю громкость проигрыватель или разыгрывал свои спектакли с игрушечными слонами и лошадьми. Няня даже на минуту не могла отлучиться с просмотра моего «шедевра». Иногда, замученная моим творчеством, она вкрадчиво, чтобы меня не обидеть, спрашивала: «Никочка! Можно я пойду? У меня сейчас на кухне суп выкипит». Но я был непреклонен — зритель не мог покинуть свое место до самого финала.
