Она пыталась держать дистанцию, но все становилось только хуже — Репин совсем уже не владел собой: «Скоро три часа, дорогая Елизавета Николаевна, Вы не приедете... Если бы Вы знали, сколько страданий я перенес в эту неделю!.. Итак, Вы больше не приедете?! Я не услышу более мягких, но сильных шагов по лестнице... Я более не увижу Вас?! Прощайте, милая, прелестная, дорогая... Если бы Вы знали, как глубоко уважаю я Вас и как безумно люблю!! Желаю Вам счастья, больше, чем себе, — моя жизнь уже прожита, Ваша начинается...», «Как я Вас люблю! Боже мой, боже, никогда не воображал, что чувство мое к Вам вырастет до такой страсти. Я начинаю бояться за себя... Право, еще никогда в моей жизни, никогда никого я не любил так непозволительно, с таким самозабвением... Даже искусство отошло куда-то и Вы, Вы — всякую секунду у меня на уме и в сердце. Везде Ваш образ. Ваш чудный, восхитительный облик, Ваша дивная фигура с божественно-тонкими, грациозными линиями и изящнейшими движениями!!! Как я прежде не видел всего этого? Удивляюсь, не понимаю! Как не мог видеть раньше Ваших душевных особенностей, Вашей нравственной красоты? Ваша душа так неподражаема, так изящна, в ней столько простоты, и правды, и глубины ума... Думаю — никогда, никогда не вырву я из своего сердца этого болезненно сладкого чувства Вас, божественно-прекрасной. Ваш раб», «О, милая, прекрасная, жестокая, бессердечная Елизавета Николаевна, если бы Вы знали, как меня бесите Вашим загадочным отношением ко мне!», «Вы не можете себе представить, как тянет к Вам, как мысли все перепутались Вами, как образ Ваш рисуется и заслоняет все».
Он совсем утратил гордость, искал встреч, унижался, отказывался слышать, что у них нет будущего, умолял, старался бывать там, где могла появиться Елизавета. Они страстно ссорились и столь же страстно мирились. Он писал ее портреты — истинные шедевры. Ни с кем, кроме нее самой, не мог говорить о своей любви и беде. Единственной, кому однажды все же решился довериться, стала Софья Андреевна Толстая: «Вы, пожалуй, подумаете, что я ломаюсь и сочиняю себе горе — нет, оно очень глубоко и серьезно. Я безысходно страдаю теперь — и разница лет и роковая разница положений грозным, неумолимым призраком стоят между нами и не допускают нашего сближения. Я постараюсь утешить себя, что это, пожалуй, к лучшему... Но как мне тяжело!!! Если бы Вы знали, как тяжело. Ни у кого нельзя спросить совета — что делать, надо терпеть».
