То были непростые отношения. Вначале Репин испытывал понятное благоговение перед великим меценатом — с того самого зимнего дня 1872 года, когда мрачноватого вида сухопарый господин с окладистой бородой пришел в мастерскую и купил две работы. Потом — встречи, письма, торг за работы (Третьяков был весьма рачителен, поскольку пополнял галерею на собственные средства, а на всю жизнь «ушибленный» памятью о нищете Репин сражался за каждую копейку), споры, критика и заказы для галереи. С огромным трудом Репин уговорил Павла Михайловича согласиться на собственный портрет: не хотел коллекционер и благотворитель, чтобы публика знала его в лицо.
В 1882 году Репины переехали из первопрестольной в Петербург, там начался новый плодотворный период — он с энтузиазмом работает над «Запорожцами», «Арестом пропагандиста», «Крестным ходом в Курской губернии», «Сходкой», «Не ждали», «Перед исповедью»...
Среда, в которой вращался Илья Ефимович, отличалась весьма вольнодумными взглядами. А человеком он был крайне увлекающимся — как не откликнуться на вызовы времени? В воздухе чувствовалось что-то неведомое, предгрозовое, и большому художнику невозможно было это не отобразить. Правда денег такие работы не приносили, а нужно ведь на что-то жить. Так что от заказанного портрета императора Александра III, выступающего с речью перед волостными старшинами, Илья Ефимович — при всей симпатии к политкаторжанам и народовольцам — «уклониться» не посмел.
Живописец вообще был человеком крайностей и противоречий. Восторженность и готовность любую бездарность объявить гением соседствовала в нем с гневливостью и резкостью суждений. Невероятная жажда знаний — со склонностью упорствовать в заблуждениях. Чрезвычайная педантичность — с неряшливостью. Между тем семейная жизнь трещала по швам — не было ладу ни с женой, ни с детьми. Репину порой казалось, что он буквально задыхается, даром что свежий воздух считал главным своим лекарством и многие годы в любую погоду спал с открытым окном. Для этого были у него и специальные спальные меховые мешки, и целый набор шапочек — и шотландская, и голландская, и, по словам Стасова, «туркестанская ермолка», и даже женский чепчик.
