Постепенно наше общение вошло в привычку. Поскольку мы почти ровесники, я стал называть актрису Люсей (полное имя Людмила она ненавидела!) и на «ты». Со временем, обсудив дела, мы стали переходить к личным темам. Разговоры эти длились часами и держали меня в постоянном напряжении. Ведь дело в любой момент могло закончиться ссорой. Взрывалась Гурченко неожиданно, и невозможно было предсказать, что ее обидит. Но когда она вдруг из-за чего-то вскипала, я быстро говорил: «Люся, ты устала... Я перезвоню попозже». И клал трубку. Ну да, у нее, конечно, был трудный характер... Не ссориться с ней совсем, пожалуй, было невозможно. Причиной могло явиться не реальное событие, а какая-то фантазия. Стоило на мероприятии отойти от нее на минутку, с кем-нибудь поздороваться, так Гурченко уже смотрела косо: «Что вы там обсуждали? МЕНЯ?» У нее было болезненное самолюбие, сочетающееся с крайней подозрительностью. К этому надо было привыкнуть и серьезно не воспринимать. У меня до поры это получалось.
Гурченко в «Современнике» воспринимали как Машу Распутину — в консерватории
Постепенно наши разговоры становились все длиннее и откровеннее... Однажды я спросил Людмилу Марковну, которая казалась мне символом жизнерадостности: «А был у вас в жизни хоть один момент, когда жить не хотелось?» Она ответила: «Конечно был». И рассказала. Дело было в середине шестидесятых... К тому времени Люся уже лет семь числилась в разных театрах. Но даже в «Современнике», где она работала в 1963—1965 годах, ей не удалось сыграть ничего стоящего. Несколько раз я спрашивал Люсю, как она вообще попала в театр, в общем-то неблизкий ей по духу. Здесь ведь не пели и не танцевали... Она отмалчивалась. Позже от старожилов «Современника» я узнал, что привел ее туда Игорь Кваша, который к тому времени по уши влюбился в Люсю. Но несмотря на такую протекцию, с первого же дня, когда она, полная надежд, пришла показываться Ефремову и труппе, ее обдали холодом.
Люсю еще многие помнили по «Карнавальной ночи». Но сейчас я понимаю, что это сыграло ей не в плюс. В «Современнике» ценили реализм, а «классическое» советское искусство — презирали. Многие не понимали, зачем она здесь нужна. Это было все равно, как если бы Маша Распутина появилась на сцене консерватории. Кто-то даже сказал пренебрежительно: «Попса!» И так все дальше и пошло...
Единственным человеком, который тепло отнесся к Люсе в этом театре, был все тот же Игорь Кваша. Ведущий актер, из основателей, он с фантастическим трудом пробил Люсе главную женскую роль в спектакле «Сирано де Бержерак», который сам и ставил. Кваша открыто боготворил Люсю, что вызвало просто бурю негодования в театре. Дело в том, что Игорь был женат на падчерице известного писателя Александра Штейна. Его жена была своим человеком в театре, со многими дружила, так что друзья Игоря встретили появление Люси в штыки. При этом он сам, по словам Люси, готов был на ней жениться. И, учитывая его вес в театре, а также режиссерские начинания, брак этот показался Люсе весьма выгодным. Ей было не за что зацепиться, никому она была не нужна, а тут Игорь — статный, красивый. Люся не раз признавалась, что у нее была слабость к «чернявеньким»...
