Ровно через восемь месяцев после скоропостижной кончины отца на свет появилась Елена. Тряслась я над ней страшно: только бы не заболела и не умерла. Пугалась малейшей простуды, переживала из-за крошечного прыщика. Зимой, чтобы дочке было тепло, каждый день таскала по дюжине охапок дров, топила все четыре печки — по две на первом и втором этажах. Когда дрова заканчивались, пускала в свободные комнаты квартирантов, чтобы на их деньги заказать бревна, распилить их и расколоть. Жильцам нужны были хорошие условия — приходилось носить из колонки по двадцать ведер воды, убираться во всем доме, но я не жаловалась — главное, чтобы Лялюсе было тепло и сытно.
Склонность к музыке проявилась у дочки очень рано — еще до года она повторяла мелодии, которые звучали по радио и телевидению, подпевала, когда я убаюкивала ее оперными ариями с пластинок дедули. В шесть лет Лялюся пошла в музыкальную школу на класс фортепиано, а в семь начала сочинять мелодии. Про качество ее первых творений ничего сказать не могу — я не специалист, но преподаватели хвалили. На четвертом году учебы дочка добавила к фортепиано скрипку, быстро освоила инструмент и переиграла все произведения из оставшихся после мамы оперных клавиров, импровизировала и снова сочиняла...
Когда Лялюсе исполнилось двенадцать, мои подруги в один голос стали убеждать: «Ни в Тамбовском, ни в Рязанском музучилищах композиторского класса нет — перебирайтесь в Москву!»
И я, бросив дом и хорошую работу, поехала с Лялюсей в Москву — в полную неизвестность. Послушав, как дочка играет на скрипке и пианино, ее сразу зачислили в музыкальную школу имени Анатолия Лядова.
Жили мы на частных квартирах. Чтобы платить за аренду да еще иметь деньги на жизнь, я хваталась за любую работу — лишь бы начальство сквозь пальцы смотрело на отсутствие столичной прописки: была буфетчицей в туберкулезном диспансере, фасовщицей в пекарне, лаборанткой на ткацкой фабрике, учителем труда в подмосковной школе. Когда Лена после окончания музыкальной школы с первого раза поступила в Мерзляковское музыкальное училище при Московской консерватории, стало ясно: в Моршанск мы больше не вернемся — надо продавать дом. Бизнесмен из меня никакой, поэтому от продажи родового гнезда получила четверть его стоимости — десять тысяч рублей. Наверное, этого хватило бы на покупку какой-никакой квартиры в Москве, но спросить совета, попросить помощи мне было не у кого — и все деньги ушли на частное жилье, которое снимали четырнадцать лет.
