Я родилась второго июля 1942 года, а в начале марта 1943-го за отцом пришли из НКВД. Пока мама собирала в узелок вещи и еду, офицер сказал:
— Станислав Сильвестрович, оставьте жене доверенность на получение вашей последней зарплаты.
Отец отмахнулся:
— Зачем? Я же ни в чем не виноват. Разберутся — и отпустят!
Все-таки легкомысленным он был человеком...
На другое утро мама поехала по тюрьмам — узнать, куда поместили мужа. Но везде говорили: «Такой не значится». Пока стояла к очередному окошку, разговорилась с умной женщиной, которая, выспросив подробности, объяснила: «Ваш муж оказался звеном в цепочке, которая тянется от расстрелянного за троцкизм Тухачевского. Если Станислава приговорили к десяти годам без права переписки — значит, его уже нет в живых».
Как Зинаиде было оставаться в чужом городе с младенцем на руках? Одной, совсем без денег — доверенность-то отец не написал. Вызвала Никиту Ильича, чтобы перевез обратно в Моршанск. Деньгами, вырученными от продажи фотоаппарата Станислава, на год вперед оплатили коммуналку — думали, что в таком случае комнату никто не займет. Черта с два! Чуть ли не на другой день заехали какие-то люди — часть наших вещей продали, часть выкинули. Мама потом пыталась вернуть комнату, но куда там...
В Моршанске она опять начала работать корректором в газете, а со мной сидела бабушка. Когда я немного подросла, стала спрашивать об отце. Дедуля внушал: «Твой папа хороший человек, давай вместе надеяться, что он вернется». А мама рассказывала: «Когда ты родилась, Стаська заплакал горькими слезами — «Девочка! Ни на рыбалку, ни на охоту с собой не возьмешь!» А потом полюбил — придет с работы, склонится над твоей кроваткой и радуется: «Зина, смотри, она мне улыбается! Вот я дурак, думал, что девочка — плохо!»
Родители отца нам совсем не помогали, хотя держали корову и другую скотину. Ни разу пол-литра молока родной внучке не прислали. Однажды мама купила мне сапоги, и бабушка Александра Ильинична, чтоб похвастаться обновкой, повела меня к сватам. А там нам даже раздеться не предложили. Сидели в пальто и смотрели, как мамина свекровь печет блинцы. Дома перед походом в гости мы сытно пообедали, но от поджаристого блинца я бы точно не отказалась. Только бабушка мне его не дала... Семьдесят с лишним лет прошло, а я все помню ту горькую обиду. К отцу у меня тоже есть претензия: почему ничего на память о себе не оставил? Хотя бы куклу подарил. Если встретимся на том свете, обязательно в глаза ему все выскажу. Домой Станислав Гущинский, конечно, не вернулся, и где его могила, никто не знает.
