Вернулись в Малеевку. После случившегося я побаивалась Виля. Ночами прятала острый ножик для бумаги, который он возил с собой. Так, на всякий случай. Но постепенно Липатов пришел в себя, повеселел, стал ласковым. В середине лета он должен был присутствовать на собрании в Союзе писателей. Договорились, что освободившись, заберет меня и мы переночуем на Усиевича. Но вечером Виль позвонил и сообщил: сегодня мать просит остаться у нее, а завтра в полдень вернемся в Дом творчества.
Он был очень пунктуальным, поэтому когда не явился в двенадцать, я забеспокоилась. Приехал только в четыре. Села в машину, взглянула на него, и охватило чувство безнадежности. Липатов был в невменяемом состоянии: лицо красное, распухшее, глаза мутные, пустые, язык заплетается. Все, чего достигли за полтора месяца, исчезло за одну ночь. Передо мной был страшный, агрессивный, чужой человек. Он крыл матом, чего в нормальном состоянии никогда не делал.
На этом замечательном языке заявил, что мы сейчас поедем в Пахру смотреть дачу — уже договорился с хозяйкой, она нас ждет. Я разозлилась и ответила, что никуда не поеду и сейчас же выхожу из машины. Тогда Липатов выплюнул мне в лицо: «Проститутка!»
Я сидела на заднем сиденье, он — рядом с шофером. Когда обзывал, повернулся. Заплакав от обиды, влепила ему пощечину. Дальше случилось ужасное. Виль наотмашь бил меня по лицу так, что кровь заливала глаза. Шофер пытался взывать к его разуму, потом развернул машину, высадил меня у дома. Обливаясь кровью, доплелась до своего третьего этажа.
Токарева нафантазировала, что избитая, я явилась к ней, рыдала на плече, а она приводила меня в чувство. На самом деле как только немного пришла в себя, позвонила Наташе Ежовой. К счастью, та оказалась дома. Вместе решили, что от Липатова меня надо спрятать. К маме на дачу в таком виде ехать не могла. Это ее убило бы. Ясно, что и на работе я смогу показаться не раньше чем через пару недель. И Наталия отвезла меня к подруге в Теплый Стан.
