Тем временем Европа содрогнулась, наблюдая Великую французскую революцию, казни аристократов и толпы, скандирующие: «Свобода, равенство, братство!» Кто-то ужаснулся — а кто-то проникся идеей справедливого общества. Среди вторых был вольнолюбивый махо Гойя.
Он видел, как испанская знать распутничает и разоряет страну. Видел непристойное упоение роскошью, ненасытное соревнование в богатстве, бесконечные пиры, пышные празднества и запредельно дорогие прихоти. При этом художник хорошо знал, как живут бедняки, да ему и не давали забыть, то и дело будто шутя проходясь насчет происхождения. Горячая кровь махо не раз стучала у него в висках, но во дворце не место корриде и открытому бою, здесь нужно интриговать, следить за каждым словом и интонацией, скрывая свои истинные мысли и намерения. Здесь были не быки, а волки, с которыми — по-волчьи выть, поэтому именно в тот период Гойя присоединил к своей фамилии аристократическую приставку «де» как амулет, защищающий от презрения снобов.
Увы, изящного придворного из него никак не получалось — мятежный дух нет-нет да и прорывался. Однажды брякнул в присутствии короля какую-то дерзость — и был в 1790-м отослан из Мадрида проветриться, подумать о своем поведении. Впрочем, это было ерундой по сравнению с тем, как пострадали иные друзья Франсиско, с которыми завоевывавший авторитет король по традиции «новой метлы» обошелся куда суровее.
Что произошло зимой 1793 года, толком никто не понял. В Кадисе, где Гойя гостил у друга, он заболел чем-то странным и загадочным. Позже исследователи будут делать предположения, что же все-таки это было: нераспознанный вирус, последствия сифилиса, отравление мощным ядом, обширный инсульт?
Его разбил паралич с частичной потерей зрения, и несколько месяцев все ждали смерти несчастного (шурин Байеу скорбно готовился к похоронам). Однако не таков был махо Гойя, против всех ожиданий взял да и выжил. Навсегда с ним остались периодические напоминания о перенесенном недуге в виде мигреней, временной слепоты, непроизвольных сокращений мышц и скованности правой руки, а частичная и усиливающаяся с возрастом глухота стала следствием постоянным.
Он так тогда намаялся и так недоверчиво принимал свое исцеление, что в кои веки позволил себе творить для души. И написал несколько работ: «Уличных комедиантов», «Смерть пикадора», «Пожар в ночи», «Кораблекрушение» — маленькие картины, с помощью которых забывал о болезни и слабости, отвлекался и давал волю фантазии. Именно они прочертили рубеж между прежним художником Гойей — и новым. Будто телесный, физический кризис повлек за собой кризис душевный, творческий — и после него появился уже изменившийся человек, побывавший за всеми пределами, узнавший какую-то великую тайну, но по пробуждении ее забывший и теперь мучительно ищущий наяву.
Он много думал о потустороннем, о мистике и смерти, о темных закоулках человеческой души, зле и страданиях. И написал мрачнейшую картину «Суд инквизиции», квинтэссенцию этих размышлений, где есть приговоренный, ожидающие приговора люди и судьи-монахи, где все темно и призрачно, а свет нужен лишь для того, чтобы подчеркнуть тень. Ничего подобного он еще не делал. Впечатление эта работа оставляла беспрецедентное: уродливое и страшное одновременно казалось красивым и притягательным.
