Росшая в двуязычной среде Кристин с детства слышала польский. Старший брат и вовсе только на нем изъяснялся, пока не пошел в школу — и там ему пришлось наверстывать упущенное. С дочерью ошибки повторять не стали, поэтому родители говорили с Кристин только на английском. Годы спустя она остро пожалеет, что не дали возможности наследовать от бабушки польский, хотя она легко могла быть билингвой. Все эти прелестные «прше» и «бже» ласкают ухо ностальгией — увы, без понимания смысла языка, родного и знакомого только на слух.
Нана любила музыку, танцы, яркие наряды. У нее, кстати, было свое радиошоу на польской радиостанции — комедийный час в паре с другом. Это от бабки Кристин передалась страстная любовь к театру.
Нана была чрезвычайно общительной, к ней в гости приходила масса друзей из театральной среды. Для Кристин нет воспоминания теплее, чем это: их с братом уложили спать, а в гостиной Нана веселится с польскими приятелями (мама ужасно сердилась, поскольку не могла уснуть из-за шума). И нет воспоминания горше, чем то, как в восемь лет, после смерти папы — он умер от аневризмы аорты в сорок девять — пришлось уехать от бабушки в Буффало. После кончины Люсьена свекровь и невестка часто ссорились, и другого выхода, кроме как разъехаться, не осталось.
Вирджиния Мазуровски совсем не была нежной матерью. Может, дело в ее собственном детстве, пришедшемся на тяжкое время Великой депрессии и войну. Она никогда не сажала дочь на колени, не читала ей вслух, не обнимала, не целовала и не гладила по голове. Нет, она не была «ледяной». Скорее сдержанной и совсем непохожей на излучавшую тепло и свет Нану.
