Ест и приговаривает:
— Как же я соскучился по нормальной еде за эти пять дней!
Японец-переводчик тут как тут:
— Болиса Федоловиса, вам нлавится мяса?
— Волшебное, аж во рту тает.
— Вам нлавится, потому сто вы японская мяса не плобовали. Знаете, как у нас его готовят? Белут балашка и долго-долго его массилуют, потом поят пивом и опять массилуют. Потом лежут, готовят и на стол подают.
— Ничего, — басит Андреев, — нам и такое, без массажей, сойдет.
Борис Федорович доедает последний кусок «немассированного» барана, когда за моей спиной возникает прежний кавалер. Опять идем танцевать. Вальсируем в молчании, но оно на сей раз нас совсем не тяготит. Мы будто беседуем без слов.
Возвращаюсь за стол как раз к десерту. Официанты разносят вазочки с разноцветным мороженым. Андреев могучей пятерней отодвигает свою в сторону и говорит переводчику:
— Это все для дамочек. Попроси-ка, милай, чтоб мне на кухне чифирь заварили.
Следующие пять минут уходят на разъяснение рецептуры: дескать, пачку чая заливаешь половиной литра кипятка, настаиваешь... Японец в ужасе: как можно такое пить! Это же верная смерть! Пытается вразумить русского гостя:
— Не нада такой сяй, это вледно. Лусше моложеное — оно вкусное!
— Да не буду я мороженое, сказал же! Если бы и съел, только нашего. Ты знаешь, как у нас в России мороженое едят? Берут мороженщицу, долго-долго ее массируют, потом вместе с ней пьют пиво, потом опять долго массируют, а уж напоследок можно и мороженое.
Я умираю от смеха, а бедный переводчик смотрит на Андреева с грустью:
— Все вы сутите, Болиса Федоловиса, все сутите, а я васих суток не понимаю.
Меня опять на танец приглашают. Кавалер держит за талию еще крепче и чуть запрокинув голову, неотрывно смотрит в глаза. Наконец (после третьего-то танца!) мне приходит в голову спросить у японца, с кем я, собственно, весь вечер вальсирую. Глаза у переводчика в одно мгновение становятся похожими на трехкопеечные монеты. Он и представить себе не мог, что кто-то не знает Аристотеля Онассиса.
— Госпожа Люда, это же самый богатый селовек на планете!
Я в ответ только фыркнула: дескать, ну и что, что «самый» — нам-то что? Мы в своем Советском Союзе тоже неплохо зарабатываем: шубы в пол покупаем, изумруды-бриллианты, ботфорты на пятнадцатисантиметровых каблуках. Андреев сидит похохатывает:
— Ну, Хитюля, ты молодец, и тут не в массовке ходишь! Сам Онассис на тебя глаз положил!
Мы с Борисом Федоровичем уже поднялись из-за стола, начали со всеми прощаться, когда в очередной раз отодвинулась стена и появился телохранитель Онассиса. С огромной коробкой в руках. Поставил ее передо мной и велел японцу перевести: «Господин Аристотель просит прекрасную даму принять презент. Здесь лучшие сорта шоколада».
По дороге в отель Андреев меня подкалывает: «Могла бы пару островов в подарок получить, если бы благосклонность продемонстрировала. А теперь вот конфеты ешь. Эх, Хитюша, всему тебя учить надо!»
Прошло примерно полгода, и партия с правительством организовали большое, как бы нынче выразились, артистическое турне. По Сибири. Весь салон личного самолета Косыгина был заполнен народными и заслуженными артистами. Корифеи — Андреев, Крючков, Ладынина, Смирнова — сидели впереди, а молодежь — я, Нонна Мордюкова, замечательный питерский актер Олег Белов — в хвосте.
Выпили коньячку, закусили икоркой, поем песни под гитару. Вдруг с «носа» гремит андреевский бас: «Хитюля, поди-ка сюда!» Подхватываюсь, бегу. Борис Федорович тычет пальцем в развернутую газету. А там фотография с венчания Аристотеля Онассиса и Жаклин Кеннеди. «Ну что? Профукала Россия острова! Из-за тебя профукала!»
Вспоминаю себя в конце шестидесятых. Яркая, стильная, молодая. Супруг Борис Якобсон очень меня любил: восхищался, боготворил, гордился, но в то же время не мог не обращать внимания на других женщин. Я частенько перехватывала его заинтересованные взгляды, брошенные вслед какой-нибудь особе. Говорила себе: «Пусть смотрит, не шоры же ему навешивать», однако с каждым днем все яснее понимала — у нашей семьи недолгий срок. Потому и прервала две беременности, за что ругаю себя по сей день. И Бог мне этого греха не простил — не дал потом выносить ребенка от мужчины, которого очень любила...
Звоночки раздавались все чаще, но еле слышные, можно сказать «косвенные». Никаких разборок я не устраивала. Горький опыт разрыва отношений из-за чьих-то слов и собственных догадок у меня уже был. Теперь я стала мудрее. И держалась мудрости до тех пор, пока не застукала дорогого мужа на месте преступления.
Я была очень хорошей, заботливой женой. Даже если возвращалась со съемок за полночь, утром непременно вставала, готовила завтрак, наливала в термос бульон, крутила бутерброды. Вот и улетая в Киев в трехдневную командировку, наварила-нажарила-напекла чуть ли не на неделю. Отбыла в пятницу, а вернуться должна была во вторник. Но так получилось, что кинопроба понравилась режиссеру, как говорится, с ходу, и в понедельник я уже летела в Москву. Вышла из метро, смотрю — в окне нашей кухни горит свет. Удивилась: «Время двенадцатый час, а Боря не спит...»
Звоню в дверь — муж не открывает. Достаю из сумки ключ, отпираю замок, толкаю дверь — а она на цепочке. Кричу в глубину квартиры:
— Боря, сними цепочку!
Через несколько секунд супруг выглядывает в проем:
— Ой, это ты приехала! А я тебя так рано не ждал.
В голосе, движениях — суета, испуг.
— Скинь цепочку! Я хочу войти!
Осматриваю Бориса с ног до головы. Белая рубашка, отглаженные брюки.
— Знаешь, а у нас гости! — он неумело изображает радостное оживление.
