— А я Люда... — шепчу еле слышно и понимаю — еще немного и Нонна задавит своей энергетикой. А мне ее героиню, крановщицу Дусю, перед камерой распекать надо. Я же инженер огромного порта, коллектив в железном кулаке держать должна.
Собралась в одну минуту и такой разнос Нонне — Дусе устроила! Когда прозвучала команда «Стоп!», Мордюкова метнула на меня веселый взгляд: «Молодец! Сразу быка за рога!»
Худрук Горьковской драмы Николай Александрович Покровский, узнав, что меня утвердили на главную роль в кино, вздохнул: «Езжай конечно, но постарайся сделать так, чтобы репертуар родного театра не страдал. Если в съемках наметится перерыв, сразу сообщай — будем спектакли с твоим участием на эти дни ставить». Так и моталась несколько месяцев из Москвы в Горький и обратно.
Съемки «Екатерины Ворониной» близились к концу, когда в коридоре студии я увидела стремительно движущуюся навстречу группу людей. Впереди — режиссер Герасимов. Поравнявшись со мной, он вдруг резко сбавил шаг.
— О, товарищ Хитяева!
— Да, это я... — заробела, помню, страшно. — Здравствуйте, Сергей Аполлинариевич.
— Смотрел ваш материал — хорош, хорош! А для начинающей актрисы — тем более. Знаете, что я вот-вот «Тихий Дон» снимать начну?
— Знаю. Все об этом говорят.
— Хотели бы у меня сыграть?
— Да кто же у вас не захочет?! А в какой роли?
— Дарьи.
Вместо того чтобы радостно закивать, начинаю вякать: мол, всю жизнь прожила в городе, деревенских обычаев совсем не знаю, казацкий диалект опять же...
— А это ничего, — успокаивает Герасимов, — у нас все артисты городские: и Глебов, и Быстрицкая, и Кириенко.
— Если вы в меня верите, то я, наверное, соглашусь.
Сделала, называется, одолжение!
Съемки «Тихого Дона» проходили на хуторе Диченском. После успеха «Екатерины Ворониной» на площадку вышла королевой, но корону носила недолго — до начала работы над первым эпизодом. Герасимов намеренно выбрал самую сложную сцену — причитание Дарьи над телом убитого мужа.
Только начали работать — команда «Стоп!». «Что за театральность ты тут демонстрируешь? — возмущенно кричал Герасимов. — Что это за заламывание рук, как в плохой самодеятельности? Ты мне чувство давай, а не эти дешевые жесты!»
«Выдать чувство» не получилось ни в первый день, ни во второй. Я была на грани нервного срыва. На третий перед началом съемок подошла к режиссеру:
— Вы в меня поверили, но ничего не получается. Наверное, мне надо уезжать, а вам искать другую актрису.
— Ничего подобного, — отрезал Сергей Аполлинариевич. — Все с этого начинали, — и вдруг, обернувшись, крикнул в толпу окруживших съемочную площадку зрителей: — Марья Павловна! Подите-ка, дорогая, сюда!
Марья Павловна не спеша двинулась к нам. Дородная, с гордо посаженной головой.
— Научите-ка молодую актрису причитать как надо. Сможете?
— Сделаем.
На другое утро Марья Павловна приезжает за мной на запряженной вороной кобылой телеге. Всю дорогу пытаюсь выяснить куда едем, но в ответ слышу: «Сиди ты! Будем на месте — узнаешь».
Наконец соседний хутор. Входим в курень, а посреди горницы на застеленном вышитыми полотенцами столе — гроб. В нем — старый-старый дедушка. Рядом сидят три старушки. Тихонько молятся. Марья Павловна подходит к гробу, с минуту стоит молча, а потом как заголосит: «На кого ты нас покинул, как рано ушел!» Старушки какое-то время пребывают в растерянности, затем начинают вторить. Ни у одной из четырех — ни слезинки, а воют так, что у меня внутри все переворачивается. Слезы из глаз льются ручьем, дыхание перехватывает. Не по незнакомому старичку рыдаю, а по своей «пропащей жизни». По тому позору, который придется испытать, несолоно хлебавши вернувшись в Горький. Марья Павловна со старушками давно уж отрыдали, а я все никак остановиться не могу.
Ночью так и не уснула. Наутро посмотрелась в зеркало — матушки-светы: лицо распухшее, глаза заплыли, нос картошкой! Замотала голову платком, только узенькую щелку для глаз оставила... Пока ехали из гостиницы до съемочной площадки, ни с кем словом не обмолвилась. На душе — ощущение жуткой, невосполнимой потери. Когда прибыли на место, все кинулись к гримерам, а я осталась в автобусе.
Минут через десять в салон вошел Герасимов: «Ты чего замотанная? Ну-ка, сними платок. — Сняла. Герасимов долго на меня смотрел, а потом рубанул рукой воздух: — Вот сегодня твое лицо мне нравится! И сегодня у тебя все получится!»
На этот раз я не думала ни про камеру, ни про режиссера... Вдруг откуда-то изнутри поднялась вчерашняя волна — и я заголосила. С надрывом, со слезами, с неизбывным горем и в глазах, и в жестах.
Несмотря на то, что первый дубль был удачным, Герасимов снял еще три. После каждого довольно потирал руки и беззлобно покрикивал на баб-зрительниц, которые принимались рыдать вместе со мной.
Через пару дней пленка с эпизодом «причитание Дарьи над телом Петра» после проявки вернулась из Москвы в Диченский. Вечером вся группа села смотреть материал. «Сеанс» проходил в молчании, а когда закончился, Герасимов объявил: «Ну, знаш-ка, понимаш-ка, будем делать пельмешки!» Это означало, что ему понравилось и завтра группу ждет выходной день с фирменным блюдом режиссера на ужин. Такой был ритуал — отмечать каждый удачный этап пельмешками. Мясо (непременно трех видов: говядину, свинину и баранину) Герасимов выбирал сам. Крутить его в мясорубке доверял мужчинам-актерам, а лепить усаживал всю группу. Пельмени под руководством Сергея Аполлинариевича делались крошечные — такие, чтобы можно было положить в рот целиком. Для варки он брал огромную кастрюлю, добавлял в воду всякие специи, осторожно опускал в кипяток несколько сотен завернутых «ушками» малепусечек, а потом половником разливал кулинарный шедевр по глубоким тарелкам. Наесться этой вкуснотищей было невозможно!
