Для успокоения собственного самолюбия скажу, что не у меня одной на съемках «Тихого Дона» поначалу были проблемы. Над сценой, где Степан избивает Аксинью, мучились несколько дней. Наверное, Элина Быстрицкая боялась выглядеть на экране некрасивой, поэтому ничего и не получалось. Сергей Аполлинариевич пытался воздействовать на нее разъяснениями: «У казаков, как и у цыган, муж жену за блуд убить мог. На глазах у всего села — и никто бы не вступился. Считали: за дело. Если вдруг понесла от другого — кованым сапогом прямо в живот, чтобы скинула. Понимаешь?»
Элина кивала, звучала команда «Мотор!» — Герасимов снова морщился и переходил на крик: «Когда он тебя бьет, ты пыль жрешь! Лицо от ужаса перекошенное, боль в нем, страх! Забьет же до смерти!»
Когда стало ясно, что словами результата не добиться, Герасимов размахнулся и с силой ударил Элину по лицу. Она упала, губы задрожали, на глазах появились слезы. «Снимать ее! Быстро!» — скомандовал режиссер.
Кому-то подобный метод покажется непозволительным, но результат-то был! И сцена, где муж избивает Аксинью, в фильме — одна из самых сильных!
Со мной после съемок первого эпизода у режиссера особых заморочек не было. Поняв натуру Дарьи — бесшабашную, непредсказуемую, но в то же время добрую и открытую, я уже знала, как она поведет себя в тех или иных обстоятельствах. Как посмотрит, как поправит волосы, как улыбнется.
Приближался день, когда нужно было снимать эпизод самоубийства Дарьи. Стоя на берегу притока Дона, Сергей Аполлинариевич размышлял вслух:
— У берега снимать нельзя: вода от ила мутная. Придется поставить камеру на плот. Дарья входит в воду, потом плывет. По-мужски, загребая мощными, резкими взмахами. На середине реки кричит: «Прощай, Дуняха!» — и уходит на дно.
Я стояла рядом и чувствовала, как вдоль хребта ползет струйка пота. Наконец решилась подать голос:
— Сергей Аполлинариевич, я плавать не умею.
Он обернулся и посмотрел расширившимися глазами:
— Как? Ты же с Волги!
— Вот в этой Волге я три раза и тонула. В последний еле откачали, — и едва не срываясь на плач: — Я воды бо-о-юсь!
— Ничего! — пресек попытку разрыдаться режиссер. — Есть у нас в группе человек, который тебя в два счета плавать научит. Петя, иди-ка к нам!
Петром звали каскадера-тренера, который ставил в картине конные трюки, но каждое утро группа наблюдала, как он играючи переплывает Дон туда и обратно.
Через пару дней я уже хорошо держалась на воде и могла без передышки преодолеть метров двести. Правда только вдоль берега. Если вдруг казалось, что встав, не нащупаю ногами дно, впадала в панику.
В предложении Петра прокатиться на лодке никакого подвоха не усмотрела. Разместились на «судне» вчетвером: я, каскадер и двое актеров из массовки. Доплыли до середины Дона, и тут мои спутники начали лодку раскачивать. Я кричу «Прекратите!», а они ржут. В конце концов лодка перевернулась. Я от страха начала молотить по воде руками. Сквозь плеск расслышала голос Петра: «Успокойся! Восстанови дыхание и плыви к берегу. Широкими гребками, как учил. Давай-давай!»
Выползла на берег, не чувствуя ни рук ни ног. Но счастлива-а-ая! Мне теперь до середины реки доплыть — раз плюнуть.
Привыкший все доводить до совершенства Герасимов не удовлетворился ни первым, ни пятым, ни одиннадцатым дублем. Двенадцатый вроде его устроил, но тут стало садиться солнце: «А давайте-ка еще один раз, на фоне заката!»
Доплываю до места, где должна утонуть, кричу «Прощай, Дуняха!» и ухожу под водой в сторону, чтобы стоящая на плоту камера могла зафиксировать сомкнувшуюся над моей головой гладь.
Все, можно выныривать на поверхность, но... не могу! Налитое свинцом от усталости тело идет ко дну. Вот уже вижу, как мимо проплывают рыбки, как колышутся водоросли... Вытащил меня на плот Петя. Сиганул в воду как был: в футболке, брюках и кедах. Однако донской водички я нахлебаться успела. Одно утешение — именно этот, тринадцатый, дубль вошел в картину.
Еще шло озвучание «Тихого Дона», а на меня уже посыпались новые предложения: сняться в фильме «Кочубей», в трехсерийной ленте «Поднятая целина». Работая параллельно в обеих картинах, наведывалась домой в Горький на пару дней в месяц. Во время одной из коротких побывок мы с Сашей и зачали нашего любимого сыночка. Носила я его легко — без токсикоза и отеков. И снималась чуть ли не до самых родов: широкие юбки моих героинь скрывали округлившийся живот.
Долго сидеть в декрете не могла — надо было срочно возвращаться на съемки. Мама уволилась из поликлиники и вместе со мной и Павликом поехала в киноэкспедицию под Краснодар. Жара в то лето стояла жуткая. Перед каждой сменой я сцеживала молоко, которое мама хранила в ледяной колодезной воде, а перед тем как накормить им внука, подогревала. С Сашей мы едва ли не каждый день говорили по телефону. Я тратила на переговоры с Горьким почти все гонорары. Навещать нас муж не мог, был плотно занят на репетициях и в спектаклях.
Сама оставлять родной театр я тоже не собиралась. Бывало, прилетала всего на несколько часов — чтобы сыграть спектакль. Но когда на место Покровского — человека талантливого, мудрого, с широкой душой — пришел некто по фамилии Гершт, поняла: долго с ним работать не смогу. Помимо прочих «странностей» было у нового худрука обыкновение — крутить ухо собеседника. Стоит, знаете ли, впритык и сворачивает ушную раковину подчиненного в трубочку. Отпустит, даст распрямиться — и снова закручивает. Народ по большей части терпел. Я — нет. При первой же попытке резко оттолкнула руку главрежа: «Я этого не люблю!»
