И тут мне предложили выставку в ЦДХ, а тогда в соседних помещениях рядом с искусством продавались меха, пуховые платки, нижнее белье, матрешки — да все, что душе угодно! С ужасом думая об этом, обратилась к руководству: как же так? Мои картины будут висеть рядом с лифчиками?! Неожиданно получаю весь второй этаж. Гигантские площади! Вроде бы счастье, но я не знаю, чем заполнить один зал, а тут — целых два.
Как раз в этот момент с выставки в Вашингтоне возвращаются мои работы, запакованные в громадные ящики из роскошной белой фанеры. Я начертила силуэт подружки. Потом вырезала, поставила, и пошло: рисовала персонажей из перехода на фанере, муж Саша их выпиливал, я красила. Выставку сделала еще и звучащей — за некоторыми фигурами баянистов-гармонистов поставила музыку, они у меня еще и пели.
Когда открылась выставка на Крымском, а там было столпотворение, одна дама закричала: «Где она взяла таких уродов?! Это же надо найти такое!» Но ведь это все нас окружало и не увидеть было невозможно — я же никого не придумала, они все реальные, с портретным сходством. После ЦДХ «Переход» пригласил Музей истории Москвы, притом попросили сделать еще и витрину с реальными вещами бомжей. Я принесла войлочные сапожки мамы, ее старенькую тележку, с которой она ходила за продуктами, сняла с сына потрепанную куртку. Потом толпа моих бездомных и нищих переправилась в Госдуму, и депутаты были ошеломлены.
В Кельне фигуры выставлялись на вокзале, в Бонне — в переходе у Музея истории и гармонично вписались в экспозицию, начинавшуюся перед входом в музей. Прохожие воспринимали моих персонажей как живых людей: с ними обнимались, фотографировались. В Национальном музее женского искусства в Вашингтоне люди были так тронуты надписью «Марфо-Мариинская обитель разрушена, помогите, кто может», что со слезами на глазах бросали монетки в жестянки, которые я поставила перед некоторыми фигурами, и обсуждали, как спасти обитель.
Критики «Переход» восприняли по-своему: мол, Татьяна Назаренко уходит от живописи и начинает работать с новыми формами. В чем-то они правы. Художник должен меняться. Вот пример Пикассо — в двадцать и в сорок лет он совершенно разный, в семьдесят стал еще более абстрактным. У кого-то случаются постепенные изменения, а у меня переход произошел резко — из живописи я «ушла в фанеру», потом в фотографию, оттуда — в видеоинсталляцию, и каждый раз это вызывало неприязненное отношение: дескать, чего балуешься и глупостями занимаешься? Писала бы себе картинки и писала. Я же шокировала коллег, пытаясь сделать что-то новое. Мою фотовыставку как-то посетил режиссер Владимир Меньшов, открывает дверь и говорит: «Таня, а я думал — это живопись!» И не сделав и двух шагов, уходит. Я была потрясена!
— Это усугубляет чувство одиночества?
— Конечно, но я ни разу не чувствовала его так сильно, как в момент, когда ушел Берт. Мы познакомились благодаря Рене Герра, знаменитому слависту и коллекционеру. Его принимали в академики, и после официальной церемонии мы компанией пошли в ресторан отмечать. Я танцую — страстно люблю танцевать — и вижу: у бара стоит мужчина моей мечты. А что мне терять? На тот момент мы с мужем уже не жили вместе.
Подхожу и говорю: «У меня нет кавалера. Не хотите потанцевать?» Он ответил, что как раз мечтал об этом. И знаете, танцевал великолепно! После ресторана, набрав кучу выпивки, той же компанией поехали в мою мастерскую. У меня там стоял проигрыватель, давно неспособный ни на какие звуки, но Берт на что-то нажал и он замурлыкал. Все мои картины уехали на выставку, мастерская была пустой, одна пластинка сменялась другой, и мы танцевали до упора, до утра. Потом были страстные разговоры по телефону, вскоре он развелся и переехал ко мне.
Я уже давно вывела формулу: друзья не познаются в несчастье, они познаются в радости. Скорбеть легче — в горе все наперебой сочувствуют, жалеют. Именно того, кто может разделить с тобой радость, можно назвать другом. Зависть у людей, когда они видели голландца Берта, настоящего красавца, его квартиру на Басманке с громадным залом и камином, была феерической.
