С Войновичем, Женей Поповым, Окуджавой, Кайдановским я встречалась в компаниях в разные годы, с Мессерером например познакомилась еще до «Метрополя» (скандальный альманах неподцензурных текстов известных литераторов, вышедший в 1979 году. — Прим. ред.), Борис его оформлял. Я была самой маленькой, ходила за старшими товарищами хвостиком и предпочитала слушать, а не говорить.
А какие домашние концерты устраивал Савелий Ямщиков, каких собирал людей! Савелка открыл нам русское искусство, которого мы, как это ни странно, совсем не знали, — провинциальный портрет XVIII—XIX веков. Он ездил по музеям в глубинке, в запасниках обнаруживал потемневшие холсты, реставрировал их в своей мастерской, спасал. Потом выставил, и это оказались совсем не тот реализм и не те передвижники, что в Третьяковке. Тогда же у нас началось хождение по мастерским художников, которые не выставлялись, — мы смотрели их работы.
Стали привозить западное современное искусство. Помню, в Сокольниках увидела Делоне, его картину с большими кругами, и свое ошеломление от того, что так можно писать. Как-то в Третьяковку приехала группа иностранцев смотреть запасники, и мы с Наташей Нестеровой туда попали. За зеленой занавесью на выдвижных сетках висели работы Шагала, Малевича, других авангардистов, которых мы увидели впервые. Прекрасно помню весь этот открывшийся мир.
— А как выживали в перестройку?
— Печальные годы, когда все перестало продаваться, покупаться и выставляться. Встретила как-то на Кузнецком Мосту Илью Правдина, председателя нашего Молодежного объединения, и он мне радостно сообщил: «Нашел способ, как делать новые холсты. Кладу старые работы в ванну и горячей водой снимаю краску». Для меня это — как утопить ребенка в кипятке. А ведь Илья серьезный художник, его картины в Русском музее...
В девяностые я не мыла полы, как делали многие женщины, чтобы накормить семью. Меня сия чаша миновала — продолжала заниматься своим делом. Когда стало плохо с продуктами, копала огород, сажала картошку, помидоры, укроп — все, что росло. Сама сажала, сама собирала урожай. Хранила на балконе, а с наступлением морозов все заносила в комнату.
Память избирательна. Помню переложенные бумагой антоновские яблоки, но не помню мучительной жизни. На что мы жили? Я всегда продавала свои картины. А у Саши, моего второго мужа, не было ни копейки — нигде ничего. Перестройка сильно ударила по нему. Он работал директором картины на Киностудии Горького, был очень востребован, имел свой круг режиссеров, актеров, а потом денег в стране не стало и все закончилось.
Саша, как и все другие мужчины, появился в моей жизни совершенно необыкновенно. Сидели с подругой цыганкой Наташей в мастерской, выпивали, наши кавалеры уже давно свалились под стол. И Наташа говорит: «Ну что у тебя за мужики такие? Давай хорошего сосватаю, он сразу приедет». Позвонила приятелю, пообещала невесту-раскрасавицу, но мы за бокалом вина быстро забыли об этом звонке. И вдруг — стук в дверь.
Была пора сирени. Открываю, а передо мной — громадная лиловая охапка и за ней ничего не видно. Приглашаю: «Проходите, госпожа Сирень». Мужчина вручает мне цветы, и я вижу: он стоит в рубашке и... трусах. Ожидал, что войдет в большую компанию, где все гуляют, хотел подшутить и снял брюки прямо перед дверью. Наташка хохотала как безумная. Саша, смутившись, тут же оделся.
Отметив знакомство, в ночи спустились в мою квартиру, она была в том же подъезде, что и мастерская. Сашу положили в одной комнате, мы с Наташкой легли в другой. Утром обе собрались по делам. Гость говорит: «Вы, девчонки, как хотите, а я останусь». Вечером вернулись: мужик по-прежнему здесь, нажарил что-то. И остался у меня — на двадцать лет. У нас родился сын Саша.
Саша был еще малышом, когда в Москве в 1988 году проходил аукцион Sotheby’s — знаковое для российского искусства событие. После аукциона, куда я отдала одну свою работу, стояли очереди, чтобы попасть ко мне в мастерскую и купить картину. А я, между прочим, отдала на торги что не жалко — не знала ведь, кто это, что это.
