Вот тогда один американец предложил мне снять студию в Нью-Йорке, чтобы я могла там жить и работать, а взамен попросил пейзаж, который ему приглянулся. Прилетев в Америку, подарила ему эту картину. Привезла с собой лучшее — за славой же ехала, собиралась делать выставку. Встречалась с галеристами, выбирала помещение, прикидывала, как будут смотреться мои картины. Мне сняли такую студию в Сохо, в центре Манхэттена! Какие были планы! Я думала: как удачно складывается жизнь — старший сын мечтал учиться в Нью-Йорке. Но все это были пустые, несбывшиеся мечты.
Мне предложили покататься по Америке, и я отправилась в Лос-Анджелес к коллекционеру Фредерику Вайсману — он интересовался моим творчеством. На огромную виллу в средиземноморском стиле пришла в черном платье с кружевами и в чулках. Я же приличная девушка, знала, как одеваться, — уже бывала у знаменитого «шоколадного короля» Людвига, который покупал мои работы и говорил, что я его любимая художница.
В таком доме, как у Фредерика Вайсмана, никогда не доводилось бывать — ни раньше, ни позже. По всему безграничному пространству стояли пятиметровые скульптуры Генри Мура. Завели в спальню, там лежит негритянка, прикрытая покрывалом, оказалось — тоже скульптура. В парадном зале портрет хозяина кисти Энди Уорхола, в столовой подлинники самых знаменитых художников XX века. Вайсман купил у меня «Маленький оркестр» — вещь, посвященную умершему товарищу.
Вскоре господин, который пригласил в Нью-Йорк, выставил мне через своего адвоката счет на двадцать семь тысяч долларов — за студию, путешествия, рестораны. С условием, что получу свои работы, а каждая из них оценивалась тысяч в тридцать-сорок, когда оплачу издержки. Для меня это были фантастические деньги. Картины были потеряны. Вернувшись из Америки, пыталась всем объяснить, как не надо делать. Оказалось, у каждого своя история: почти у всех художников пропадали работы. Эти чудовищные обманы и разочарования я пыталась выразить в картинках — единственное, что могла сделать.
Мой муж, прогуливаясь по Нью-Йорку, прикидывал, не купить ли ему печурку для выпекания вафель, чтобы открыть производство, а я ездила, зарабатывала, возила, кормила, строила... Много занималась детьми: делала с ними зарядку, учила плавать, кататься на лыжах и роликах. Но очень трудно одной растить ребенка, муж в воспитании участвовал мало.
В одиннадцатом классе у Сашеньки в гимназии была омерзительная математичка — старалась сделать все, чтобы сына выгнали из школы. Я обошла всех преподавателей, и большинство сказали, что он немного рассеянный, зато гениален в химии. И вот эта математичка заставила меня... Это большое унижение — выписывать математические формулы в классе под потолком пятиметровой высоты. Не знаю, чего она хотела — денег или просто покуражиться?
И вот представьте: стоит один стол, на нем другой, сверху табуретка, а на ней я, не очень молодая девушка — сына родила, когда мне было за сорок. Если кто-нибудь заходил в класс, она говорила: «У меня мамаша тут потолок расписывает, знаменитая художница». А я, между прочим, к тому времени была членом-корреспондентом и профессором, даже получила Государственную премию за выставку «Татьянин день» в Третьяковке. На церемонии очень нервничала — наверное потому, что надела высоченные каблуки и боялась грохнуться прямо перед Ельциным.
— Еще и «Переход» уже прогремел на всю Москву...
— Да. Середина самых диких девяностых, я ездила в мастерскую на метро и видела в переходах — а каждый имел свое неповторимое лицо — бомжей, нищих. На «Пушкинской» кучковались панки. Рядом с «Лубянкой» — Общество слепых, и по всему переходу сидели незрячие музыканты, играли на балалайках и пели душераздирающее «Разлука, ты, разлука...». Это страшно! Я им всегда подавала и всегда сочувствовала.
