От жизни я и бежала в эти свои придумки. Родилась артисткой, но непонятой: ни в семье не признавали, ни в школе. Когда дома собирались гости и я вызывалась исполнять «Машину Времени» или свою любимую Пугачеву, меня отправляли: «Яночка, иди в коридорчике попой». В начальных классах на школьных постановках глушили как бездарь: за плохое поведение, да и за учебу. Поскольку у меня никогда не было белых манжет и бантов, училка говорила: «Все у нас белые вороны, а Троянова — черная». Уже взрослой мне психологи объясняли: «Ну, главное, она тебя выделяла!» Я так завидовала в детстве чужим белым манжетам и воротничкам, что до сих пор их везде скупаю, они копятся у меня стопками на полках. И долго в своих рассказах о школе красочно расписывала всем, как иду на уроки в белых бантах... А на самом деле ненавидела свою классуху, желала ей смерти. Не раз приходила вечерочком и выхлестывала камнями ее окна на первом этаже. Меня быстро вычисляли, вызывали милицию, маму — в школу. А та даже не пыталась выяснить, почему я так сделала, — просто ставила в угол, один раз лишила празднования дня рождения. Но чаще сажала в ванную и выключала свет. Я немало часов провела в темноте и с тех пор не сплю без света вообще — мы с Сигаревым ночью не выключаем телевизор. Дома наказания были с утра до вечера. К ним сводилось все общение с мамой. Откуда мне быть добренькой? Никто ведь не рассказывал ребенку, что плохо, что хорошо, — просто наказывали. Загуляюсь — весь дом стоит на ушах: «Куда Янка пропала?» Приду — сразу в темный угол ткнут, как котенка. Бабушка вообще подполом пугала...
У мамы была какая-то странная для тех времен американская свобода: забурится с мужиками в машину — и едут, орут, бухают... Бабушка за это ее даже боялась и пыталась стыдить, подталкивая меня за этими машинами бегать. Поселок длинный, узкий — и весь его надо пробежать, как через сцену. Я надрывалась: «Ма-ма-а!» Бабка манипулировала, соседи ужасались, а я просто отыгрывала заданную роль.
Мама очень красивой была и очень дерзкой — из тех, кого называют «нелюди». Для нее не было ничего святого. Если надо снести человека ради своей цели — наступит на голову. Она ведь родила меня от жениха своей родной сестры. И тетя Галя ее не простила — всю жизнь из-за этого грызлись. Маленькой я, конечно, о причине их вражды не знала, но чувствовала тетушкину ненависть к матери. Бывало, не открывала ей входную дверь. Иногда она загадочно сообщала: «Это я должна была стать твоей мамой». Я не понимала почему, но радостно откликалась: «Ну давайте буду вас мамой называть». Мне лишь бы маму найти... И когда ехали с ней куда-нибудь в автобусе, я при всех так к ней обращалась:
