На химзаводе меня оформили на ставку жестянщика третьего разряда с зарплатой в сто сорок рублей. Работы хватало: на стенах цехов рисовал Ленина и рабочего с колхозницей, идущих к коммунизму, делал трафареты, через которые потом наносил маркировки на бока огромных цистерн. Успевал делать и шабашки, но главное — у меня была мастерская! При вечном советском недостатке пространства, когда в крошечных квартирах ютилось по два-три поколения, а отдельная комната считалась невероятным счастьем, у меня — целая мастерская! К тому же есть возможность выписать пропуск для людей со стороны, звать друзей. Богемная жизнь, вкус которой почувствовал еще в десятом классе: дружба с яркими людьми разных национальностей, много музыки, искусства, драйва — вышла на новый уровень. Я чувствовал себя принцем!
То, что появились какие-то деньги, тоже имело значение. Семья жила бедно, несмотря на то что дед занимал серьезный пост. При небольшой зарплате у него были варианты крутиться, входить в подпольные схемы, но Яков Никитич был кристально честным человеком, свято верившим в идеалы коммунистом. Когда он умер, за освободившуюся должность эксперта по госзакупкам шла ожесточенная борьба, мне называли сумасшедшие суммы взяток, которые готовы были дать претенденты.
Дед ушел, когда мне было восемнадцать, ушел неожиданно, не оставив никаких накоплений, хотя даже близкие семье люди считали, что мы обеспечены на много лет вперед. Мама с бабушкой, обнаружив, что жить не на что, совершенно растерялись. Бабуля начала продавать свои розы и на вырученные деньги покупала продукты. Мамина зарплата уходила на коммуналку и кое-какую одежду.
Заработанные на заводе деньги позволяли не только помогать семье, но и давали возможность поехать в Москву, Питер. Видимо, во мне, восемнадцатилетнем хиппующем пацане из провинции, было что-то, что моментально выбрасывало в казавшиеся недосягаемыми сферы... Сейчас понимаю, с какими мощными личностями оказывался рядом. Знакомился с оркестрами Мравинского, Темирканова, начал дружить с Хамдамовым, стал вхож в питерский рок-клуб, общаться с группами «Кино», «Аквариум», «Савояры», «Россияне».
Питерские поездки из хиппи сделали меня панком. Разболтанным, бесшабашным. Несколько новых приятелей служили сторожами в «Эрмитаже» и крупных театрах, во время ночных посиделок среди бесценных экспонатов мы позволяли себе такое, о чем до сих пор не могу рассказать — из опасения, что кое-кто получит срок. В Москве таким тусовочным местом был Центральный дом художника, где проходили потрясающие выставки, а еще работала кофейня с умопомрачительным кофе, сваренным на песке. Сейчас, рассказывая, чувствую сумасшедший аромат и понимаю, как все это было важно для меня, этот тотальный взрыв — и гормональный, и интеллектуальный.
Пропитавшись радикальным панковским духом, был уверен, что не хочу никакой карьеры. Я свободный художник. Тогда же под влиянием питерско-московской богемы начал понемногу писать: заметки в газеты, рассказы, стихи.
— И как на ваш панкующий образ жизни легла повестка в армию? Не было желания «закосить»?
— Нет. Пошел в армию сознательно, попал служить на границу Армении и Турции. Никогда не забуду картину: во время учебки, в начале ноября 1982 года, стоим на плацу и видим: бежит замполит, шинель нараспашку — что само по себе странно и тревожно. На бегу офицер кричит: «Все срочно в Ленинскую комнату!» Помню ощущение страха: «Что-то случилось! Вдруг война?»
В Ленинской комнате работает телевизор. Траурная музыка. Умер Брежнев. Я как-то сразу успокоился: ну умер и умер, старым же был. Ни радости, ни грусти. А несколько ребят из Средней Азии рыдали навзрыд.
Служба оказалась для меня делом тяжелым. Причем оставалась таковой на протяжении всех двух с половиной лет. Первый год провел в располагавшемся в городе отряде, где была страшная дедовщина. Панковские замашки, свободолюбие сразу сделали меня лакомым объектом для издевательств. Как-то сорвался и врезал одному из самых бо?рзых дедов — завязалась драка, что само по себе было случаем вопиющим и поставило мою жизнь под реальную угрозу. Несколько раз, собравшись по трое-четверо, деды избивали меня до полусмерти, стали намекать, что я не жилец. Спас дагестанец-каратист, занимавший в отряде одну из самых статусных должностей — банщика. Заступился, пообещав: «Это мой земляк, кто тронет — будет иметь дело со мной». Хотя по тем понятиям парень не имел права этого делать и навлек на себя недовольство «дембельского сообщества».
