Я Дусю даже в чем-то понимаю. Ей, видимо, хотелось мною гордиться, но поводов не находилось. С того дня она стала лупить меня все чаще — за замечания в дневнике, за двойки, учительница ей звонила, жаловалась. И Дуся, возвращаясь из театра за полночь, стаскивала меня за волосы со второго яруса кровати и принималась хлестать ремнем. Как-то заехала пряжкой по голове, шрам сохранился до сих пор. Случалось, в ванной запирала: «Посиди и подумай над своими двойками и как их исправлять!» И уходила в свой театр. А я доставал грязное белье из корзины, клал его на пол, ложился и засыпал. Поздно вечером Германова возвращалась после спектакля, выпускала меня: «Ну, подумал? Обещаешь учиться лучше? Давай мыть руки, ужинать, а потом спать!»
Если честно, я ее тогда боялся. И даже мысли не возникало спорить или бороться. Во-первых, она была взрослой — а я ребенком. Во-вторых, я не знал, может, мать и должна так воспитывать? Мне не с чем было сравнивать.
Однажды Дуся замахнулась, я вывернулся и ее кулак угодил мне в лицо. Почувствовав странный солоноватый вкус во рту, сплюнул на ладонь кровь и передний молочный зуб. Но мне не хочется об этом подробно рассказывать. Приятного в таких воспоминаниях мало.
— Она бывала нетрезва, когда проявляла свою агрессию?
— Да, случалось.
— Делала с тобой уроки?
— Такого не помню. В разное время у меня были три няни, вот они с уроками помогали. Но надолго в нашем доме не задерживались, Германова их увольняла. Одну, кстати, за такую историю — разбросал свои игрушки в комнате, а няня (довольно молодая, лет двадцати пяти) велела убрать. Я стал капризничать, возможно из какой-то детской вредности, а няня шлепнула меня ремнем. Когда Дуся пришла вечером из театра, показал ей красную полосу: «Няня меня стукнула, а права не имела, ведь она мне не мать!» Больше эта женщина в нашем доме не появлялась. Почему Дуся уволила остальных двух, не знаю, она передо мной не отчитывалась. Вроде были неплохие.
