Матрена Кузьминична — рослая, здоровая, настоящая русская баба, тогда не в нынешнее время: достаток определялся по ширине хозяйки. Григорий Петрович — даром что аж на голову ниже, щупленький да маленький, а шесть штук детей настрогал.
Бабушка меня под правую руку держит, дед слева пристроился. Оба пьяные, тянут каждый в свою сторону — мне то ли их собирать, то ли мехи растягивать. А они знай подзадоривают: «Играй, шибче играй!» И вот так идешь враскорячку и все смыжишь и смыжишь по клавишам — до мозолей и на руках и на плечах от ремней. Одним днем-то не обходилось — и месяц, и два гуляли, пока каникулы мои не закончатся. В Бычках как заведено: сегодня Матрена всех собирала, а потом к каждому, кто в гостях побывал, по очереди — с ответным визитом. А то что ж получается: у них весело, а у нас?
И Раечку давай! Чтобы вечером с песнями по деревне под баян — святое дело!
Так что наш народ и работать, и отдыхать мастак. И вся я целиком его жизнью пронизана. Настолько, что и по сей день той же масти, что дорогие мои Матрена да Меланья, хоть в столице уже полвека как и живу теперь в трех шагах от Кремля. Потому, видно, меня все время и приглашают играть простых русских баб — матерей и бабушек, которые во все времена молча взяли, взвалили на свои плечи бревнышко да и понесли. Благодаря таким Земля пока еще и вертится.
Как же вышло, что в гости к ним Рая Рязанова, их роду и племени, заглядывает с другой стороны телевизора? Нет у меня ответа. Но как было — по порядку расскажу, ничего не утаю.
Сама не понимаю даже, каким образом меня в музучилище взяли: образования музыкального за плечами ведь не было. А что умела? В Доме пионеров в хоре аккомпаниатор был, тонику, субдоминанту, доминанту показал — вот и вся моя подготовка. С ним же какой-то вальсок да полечку разучила. Приехала к маминой сестре в Рязань, а сын ее, брат мой двоюродный, в этом училище учился. К его педагогу пришла, свой скудный репертуар изобразила, тот меня спрашивает:
—Все?
—Все.
—Вообще все?
—Вообще все.
—Ну а в школе-то училась?
—Да, восемь классов.
Это потом поняла, что он про музыкальную школу спрашивал, а я-то про обычную отвечала. Чудо да и только — но он меня взял и за четыре года до такой степени выдрессировал, что замахнулась в консерваторию поступать. В Горький поехала, прошлась по просторным коридорам, послушала, как в репетиториях абитуриенты играют, запаниковала: «Куда ты, Рая, лезешь? С чем хочешь поступать, с ума сошла?!» — и дала деру домой. Мама спрашивает:
—Ну что, дочь, поступила?
—Не, мам, в этом году девочек не принимают.
—Ну и хорошо. Пойдешь работать.
И опять в Рязань к тетке, целый год преподавала в музыкальной школе деткам.
Это — днем, а вечера после работы свободны. И попала однажды в местный театр на «Ромео и Джульетту». Попала — и пропала. Про Шекспира ничего до того не знала. Педагог мой по баяну как-то спросил, читала ли «Тихий Дон». Ответила: «В кино видела». Он на меня посмотрел, будто я с пальмы спустилась, и взялся за мой образовательный уровень, велел прочитать «Поднятую целину». Проверял досконально, вопросы задавал, очень пригодилось потом. В театральный поступала с диалогом Давыдова и деда Щукаря. Но вот до Шекспира мы с ним не дошли.
В театр теперь ходила регулярно, тупо на один и тот же спектакль. Билет был дорогой, по рупь тридцать, покупала входной — за тридцать копеек, но садилась на первый ряд, благо аншлага не бывало. И всякий раз заливалась слезами, когда влюбленные погибали.
Ромео лежит отравленный, Джульетта вонзает кинжал себе в грудь и произносит: «Вот твои ножны». Они на сцене — крестом друг на друге, а я реву навзрыд. Меня выводили из зала, потому что мешала зрителям. Не знаю, в образ влюбилась или в актера — не суть. Важно, что Ромео умирал, и это было страшнее всего на свете. Но на следующем спектакле он опять выходил на сцену — красавец, глаз не оторвать.
Всегда приходила немножко пораньше в надежде, что вот сейчас из-за занавеса выйдет режиссер и скажет: «Товарищи, извините, сегодня спектакль отменяется, потому что Джульетта поскользнулась и сломала ногу». И тогда вскочу и крикну: «Не надо отменять! Можно — я?! Я сыграю!» Излишне говорить, что знала наизусть и всю пьесу, и все мизансцены. Представляла, как на меня наденут то самое платье, в котором она знакомится с ним на балу, — и я все-все сыграю.
