А значит, впрягайся, иди, по сторонам не гляди, свою борозду вспахивай. Неоткуда у русского человека взяться привычке к легкой жизни — и все тут, другой у нас замес. Испокон веку так. Да и кто сказал, что должно быть легко?
Сестра моя старшая хоть и жила в деревне с бабушкой, но и им надо было помогать. Когда у Тони туберкулез обнаружили, мама привезла ее в Раменское, бегала по больницам. Операцию сестре сделали, она на костылях ходила, потом с палочкой. Конфликтовала постоянно с матерью, упрекала бесконечно, носила всю жизнь обиду, что та оставила ее у бабки. Взрослая вроде уже была, но не хотела понимать, что не по маминой доброй воле все вышло, нужда заставила.
А я так совсем ни при чем, но и меня она в штыки принимала, видно, простить не могла, что при маме росла. Ближе сошлись мы только после смерти матери: что имеем — не храним... А потом и Тони не стало.
Когда я в классе седьмом-восьмом была, маме повезло устроиться на хлебное место — посудомойкой в вагон-ресторан. Я еще знать не знала, что такое «принести в подоле», но фразу эту уже услышала, запомнила: «Принесешь в подоле — убью». А чтобы ветер перемен и свободы, пока она в рейсе, не унес подрастающую дочь на гулянки, смекалка житейская подсказала ей привязать меня к месту — баяном. И денег ведь не пожалела на дорогой инструмент, знала — окупится сторицей. Баянист — всегда первый парень на селе: сыт, пьян и нос в табаке. Не беда, что девочка! Она мне это грузило — бац! — на коленки: вот хошь не хошь, к ее возвращению вызубри да что-нибудь новое сбацай.
Ох и возненавидела я его!
Прямо рядом с домом был клуб. И подружки мои к нам приходили, чтоб пальто оставить, а потом со вчерашним использованным билетом, где «контроль» оторван — шмыг! — на танцы. Их, раздетых, и пускали, вроде как они выходили воздухом подышать. А я дома, придавленная к стулу баяном, растягивала мехи туда-сюда, вздыхала вместе с ними, разучивая очередные народные страдания.
Мы тогда уже в общежитии квартирного типа жили. Три комнаты анфиладкой, одна в другую, в средней стояли две наши кровати. Готовили на примусах и керосинках. Котлеты уже могли себе позволить, по шесть копеек штука. Холодильников не было, поэтому мама жарила все сразу, уезжая, оставляла мне из расчета одну котлетку на день.
Летом с рейсов фрукты привозила. В общем, жить стало легче, жить стало веселее.
Но все самое лучшее мама припасала для поездок в деревню. Полные сумки наворачивала: банку селедки, пару батонов колбасы по два двадцать — это было что-то запредельное, ничего подобного в Бычках не видывали. Привезу, бабуля всю эту снедь сразу в погреб. Доставала только в праздники, а если нам позволялось поучаствовать в застолье, строго-настрого наказывала: «Вот поставлю на стол — не есть перёд гостей».
Мне стали разрешать, только когда в музучилище поступила. Да и то потому что тоже вроде как гостья и вдобавок — баянист. Бабушка Матрена пекла каравайцы: тоненькие-тоненькие блины, сложенные пополам, укладывала горой на одну половину большой тарелки.
А на другую половину наливала сливки — такие густые, что ложка стояла. Все ж свое — и корова, и коза в хозяйстве. Каждый брал по каравайчику, в трубочку сворачивал и в сливки обмакивал. С одной тарелки — и все сыты. А у Матрены стол богатый: еще и колбаса, и селедка свеженькая жирная, не та, что в сельпо, ржавая.
—Это все Раечка привезла.
—А она чья?
—Ну, это первой моей, старшей, дочка.
Пили тоже из одного стакана. Рюмок да бокалов в доме не было, кружки только, но из них сами пьем, а для гостей — почетный стакан. Дед брал четверть самогонки, под мышкой бутыль удерживал, наливал и протягивал первому, потом второму — так по кругу, кто сколько отопьет: мужики хлобыстали по полному, женщины по чуть-чуть отхлебывали, вроде стесняясь, по-интеллигентному.
Все равно в конце все были одинаковые, потому что первые два круга бабы промахивались, а уж потом, когда никто не следит, добирали свое.
И мне наливали. На первом глотке бабушка согласно головой кивала: ладно, мол, чтоб баян шире звучал. Как только второй, Матрена Кузьминична глазами — зырк! — рука моя тяжелела, стакан опускала. Взгляд-то один что у мамы, что у бабушки — не забалуешь.
А когда вроде попили-поели — ну теперь давай, Рая, сыграй — и песни заводили. Тут уж со двора — долой! Надо, чтоб все слышали, вся деревня знала: вона как у Матрены гуляют. И вот идем, растянувшись во всю ширь улицы.
