Потом мы все вместе забрались в кабину, отец посадил меня к себе на колени. Я держалась за руль, а он обнял, накрыл мои ладошки своими огромными теплыми руками и вез свой экипаж — уверенно и спокойно. Было та-а-к хорошо — ехать бы и ехать! Мама молча сидела рядом, мы катили, казалось, долго-долго по пустой, уходящей за горизонт дороге, на которую садилось солнце...
Больше своего отца я не видела и ничего о нем не знаю. Из Мичуринска мы переехали в Раменское под Москвой, жили сначала в огромном густонаселенном бараке, где не было ни стен, ни дверей. Кто побогаче отделял территорию повешенным на веревках ковром, кто-то старенькими одеялами или обычными простынями — это были комнаты. Слышимость стопроцентная, видимость — как повезет: лампочки висели через две такие каморки.
Так что у кого-то светло, у кого так себе, а у кого — совсем темно. Как уроки делать?
Во второй класс мама отдала меня в лесную школу. Случился там один инцидент. Удивительная штука память: многое стерлось, вспыхивают, как кадры, какие-то разрозненные эпизоды. Но имя мальчика — Гена Наркевич — помню четко. Школьный туалет, обычный, деревенский, был на улице, я на переменке — туда. Можете представить ужас восьмилетней девочки, когда увидела Генкины глаза сквозь дырку в досках?! Лучше умереть, чем этот стыд! И ведь беспомощность полнейшая: ладно б ударил — у меня рука тяжелая, в обиду себя не дала бы. А тут, со спущенными штанами, что ты можешь сделать? Оказалось, он постоянно за девчонками подглядывал, не я первая была. Зато — последняя.
Мамке пожаловалась. А Меланья Григорьевна моя с виду скромная и смиренная, но вот такого мамкиного, чтоб дитя защитить и другим неповадно было, этого у нее не отнять. Пришла, попросила учительницу выйти из класса — непедагогично при ней, схватила Генку за ухо и к парте носом: «Если еще раз моя дочка на тебя пожалуется, я тебе оба уха оборву». Отпустила и ушла. К всеобщему девчачьему ликованию Наркевич визжал как поросенок.
Так что мамка мне и за батьку была: если надо, горой встанет. Но и дочке спуску не даст, всегда держала в строгости: и ругала, и руку прикладывала. Однажды купила в подарок велосипед — как уж она насобирала, из чего выкраивала, одному богу известно. Я тут же радостно покатила к подружке, чтобы велик показать и телевизор посмотреть, своего не было.
Подарок на пороге бросила — его и украли.
Мама поставила меня в угол на колени: мол, будешь стоять всю ночь. Сама легла. Не спала конечно. Мне уже невмоготу на коленях, присаживаюсь, на стенку облокачиваюсь. Она тут же: «А ну-ка, встань!» Ною, но поднимаюсь — а куда деваться, послушно стою, искупаю вину. Потом, видно, сморилась совсем — проснулась у нее под крылышком. Чувствую: тепло, мягко, мамкой пахнет — ну, думаю, значит простила.
Вот так — и кнутом и пряником. Тогда бывало обидно, сейчас хорошо ее понимаю: жили-то трудно, тяжко ей все доставалось. На стройке вкалывала чернорабочей: носилки в зубы и вперед — кирпичи да раствор таскать.
Покупалось все на вырост. Если форма школьная, то сначала она чуть выше «макси» была, мама уговаривала: «Раечка, ну ты же вырастешь».
По мере того как подрастала, платье поднималось до «миди», потом — и до «мини». Мама и сама шила — руками, машинки никакой в помине не было.
Я всегда ждала первого апреля, потому что в этот день покупали мне новые чулочки. Они очень быстро рвались на коленках, и до следующего первого апреля мама их зашивала да штопала. И вот уже март был на дворе... Помню тот прямо черный день, когда из тарелки радио зазвучал трагический голос диктора, я даже забралась с ногами на диван, чтоб лучше слышать. Голос объявил, что пятого марта 1953 года скончался Иосиф Виссарионович Сталин... И сразу вокруг — скорбь, скорбь. Слова этого тогда не знала, но кожей чувствовала: случилось такое, что коснулось не одного человека, а просто всех.
Отовсюду «ой» да «ах», стенания, плач — будто рухнуло небо.
Про Сталина я знала. Мы с мамой любили петь, нас частенько просили в гостях, и мы затягивали: «На дубу зеленом да над тем простором два сокола ясных вели разговоры. А соколов этих люди все узнали: первый сокол — Ленин, второй сокол — Сталин». Потом уже по разговорам скумекала, что умер тот самый человек, благодаря которому с каждого нового апреля снижались цены. Так что плакали и мои чулочки. А согласитесь: неплохая была традиция? Теперь первого апреля страна отмечает День дурака. И все смеются. Хотя цены с каждым годом — все вира и вира. Такой народ обухом не перешибешь.
Вот Меланья Григорьевна маялась на разных тяжелых работах, чтобы детей поднять. Не до рефлексий ей было, не до дум бессмысленных и бесполезных — выживать надо, потому как достаточно в каждом дне своей заботы.
