В таких условиях вся команда работала, подстраховывая коллег, приходилось постоянно менять составы. Руководители оркестра, балета, оперы, хора, миманса ежедневно решали вопросы: где сегодня взять литавриста, как пополнить вечером кордебалет в «Жизели» или хор в «Борисе Годунове»? Я подключался, когда надо было принимать решения, связанные с ведущими солистами, с организационными или финансовыми вопросами. Было очень сложно. Но в итоге мы отыграли все спектакли, объявленные в афише. Пандемия показала, что механизм работы Большого отлажен так, чтобы в любых условиях наш занавес открывался.
— А имело ли смысл давать спектакли, когда ввели ограничения на заполняемость зала? Был период, когда разрешили продавать только четверть зала. Я ходила в этот период в театр — совершенно необычные ощущения, когда на «Лебедином» или «Дон Кихоте» полупустой зал...
— А вы в другие театры походите! Часто даже в хороших труппах в зале на тысячу мест сидит 300—400 зрителей. Вы просто привыкли, приходя в Большой, постоянно видеть аншлаги.
— Все-таки не проще было вообще закрыть театр, а не мучиться ежедневно с заменами в составах?
— Если следовать «нормальной» логике, то давать на Исторической сцене спектакль, где участвует 400 артистов, а в зале сидит меньше зрителей, крайне нецелесообразно. Однако у театра есть своя логика. Когда до Большого я руководил Музыкальным театром имени Станиславского и Немировича-Данченко, нам по госзаданию надо было ставить два или три новых спектакля в год, а мы находили деньги дополнительно и играли по шесть-семь премьер. Нам это было чрезвычайно важно — театр должен работать, развиваться. Что театр выпускает, производит? Новый спектакль. В театре все время должно быть ощущение поиска, ощущение нового.
То, что Большой работал во время эпидемии и даже выпускал премьеры, — тоже из разряда театральной логики, которая вопреки «практической целесообразности». С точки зрения последней надо было закрыть театр на ключ. А вот с точки зрения творческой целесообразности, сохранения коллектива, надо было работать. Еще есть вторая, очень важная причина. Ничего нет хуже, когда люди теряют квалификацию. Что произойдет, если артист балета каждый день не стоит у станка, не репетирует и не выходит танцевать, солист оперы не поет, а музыкант не играет на инструменте? При таком коротком театральном веке выкинуть из творческой жизни целых два года — а именно на столько растянулся ковид...
Недели через две после отмены режима самоизоляции я в коридоре встретил Светлану Юрьевну Захарову. Спрашиваю ее:
— Как сегодня зал?
А она:
— Это счастье! Конечно, странное ощущение, когда выходим на поклон, а в зале столько пустых мест. Но это счастье — мы работаем.
Сейчас мы к ковиду относимся как к практически прошедшей истории. Тогда никто не знал — что это такое, сколько эпидемия продлится. Каждый день мы слышали об умерших людях, о колоннах скорых, выстроившихся у входа к больнице в Коммунарке. В такой ситуации зрители шли в наш театр, несмотря на опасность посещения общественных мест. Казалось бы, сиди дома. Но нет! Была разрешена заполняемость зала 25 процентов — все билеты раскупали. Мы сделали 50 процентов, их тут же раскупили. Сделали 75, тут же эти 75 процентов заполнили зал. Сделали 100, и в залах опять нет пустых мест...
