Уже на первом курсе и я, и Гармаш вместе с другими иногородними студентами (руководство МХАТа давало немосквичам возможность подзаработать) участвовали в массовке спектаклей Эфроса «Тартюф» — таскали связанного веревками Любшина, игравшего святошу, и «Эшелон», где изображали попутчиков главных героев. Еще играли в сказках. За каждый выход получали по три рубля — портвейн стоил на сорок копеек дороже. Но это так, к слову.
Был еще один спектакль, с которым связана смешная история. Главную роль в «Мятеже» о контрреволюционном восстании в городе Верный (позднее — Алма-Ата) играл Юрий Богатырев. Актер рисовал образ Дмитрия Фурманова — в основе постановки лежал его одноименный автобиографический роман — широкими мазками, ярко, экспрессивно. По ходу действия зрители несколько раз устраивали овации. И вот сцена, где Фурманов произносит страстный монолог перед мятежниками. Я и Серега в шинелях, с винтовками, дебютируем в образах взбунтовавшихся красноармейцев. Старшекурсники, которых в массовке порядком, выталкивают нас в первые ряды: «Идите, там Богатырев, рядом засветитесь». Переглядываемся с Гармашом: «Чего это они такие добренькие?» — но встаем вплотную к освещенному прожекторами наклонному пандусу, с которого вещает Фурманов — Богатырев. И в ту же минуту понимаем, почему мы здесь. Во время монолога с губ актера летят такие брызги, что впору открывать зонтик. Уходим за кулисы окропленные слюной звезды театра и кино и больше на «добрые порывы» старших не ведемся.
Нас с Гармашом и любовь настигла почти одновременно, на первом курсе. Вдобавок девушек звали одинаково — Иннами, и ни та, ни другая не торопились отвечать на наши чувства.
Незадолго до первой летней сессии, вконец закручинившись из-за безответной любви, говорю другу:
— Серега, мне так тяжко, наверное, надо съездить домой. Хочу повидаться с мамой и отцом.
— Толян, я тебя не брошу! — отвечает Гармаш. — Поедем вместе.
Заняли денег на билеты и никому ничего не сказав, улетели. Дома мама сразу кинулась собирать на стол, а отец, посмотрев на нас, заключил: «Надо вас подлечить». Полез в подвал, достал две бутылки домашнего вина. Еще раз окинул меня и Серегу взглядом: «Мало!» — снова полез в подвал и достал еще пару бутылок.
Выпили порядком, поели до отвала, выспались, а наутро обоих как ледяной водой окатило: что же мы наделали-то? Мало того что несколько репетиций сорвали, так с меня еще и как со старосты взыщется: я же должен рапортички об отсутствовавших на занятиях в деканат сдавать. И вот в течение нескольких дней — ни списков, ни меня.
Билетов на самолет не было, отец на поезд-то еле достал. В качестве гостинца дал с собой пару бутылок домашнего вина с собственных виноградников. В Москве сели в вагон метро, предварительно подняв воротники и надвинув на глаза кепки: вдруг нас уже по всей столице с фонарями ищут? Мужчина напротив развернул газету, а там на всю страницу большой портрет Тарханова и статья под заголовком «Встреча с прекрасным». Толкаю Гармаша в бок:
— Вон — Тарханов.
Серега подскакивает на сиденье и начинает испуганно озираться:
— Где?!
Думать, что делать дальше, поехали к Большову. Чем думать у нас было — в бауле позвякивали папины гостинцы. Потягивая вино и напрягая коллективный разум, обсуждали варианты. Все никуда не годились. Вдруг Гармаша осенило: «Может, к врачам за справками?»
Отправились вдвоем в поликлинику, где честно признались: «Прогуляли. Не будет справок — выгонят из института». То ли у милой женщины-доктора дома был свой студент, то ли по какой другой причине, но спасительные бумажки она выдала. Согласно им, Серегу скрутил острый гастрит, меня — острый холецистит.
Со справками в руках направляемся на дисциплинарную комиссию в кабинет ректора. По дороге Гармаш говорит: «Толян, объясняться будешь ты — у меня уже есть два строгих выговора».
В кабинете Радомысленского кроме него самого — Тарханов, Пешков, другие педагоги. Неловко крутят в руках очки, каждый думает: «И этому человеку мы доверили курс!»
Устроились с Серегой на краешке кожаного дивана с высокой спинкой. Взгляды сразу уперлись в групповую фотографию на противоположной стене: на этом же диване сидит Станиславский в окружении педагогов-соратников — вся компания смотрит на нас с укором...
