— А вы, молодой человек, где-то занимались? Вероятно, в самодеятельности?
Гордо рапортую:
— Отучился полтора года в Свердловском театральном училище!
— А-а-а, — разочарованно тянет педагог, — так вы готовый артист? Знаете, у нас не переучивают. Спасибо, свободны.
Вышел на улицу, а там дождь как из ведра. Бреду куда глаза глядят, мысли в голове скачут: «Ну и что теперь делать? Ехать домой? Или в Свердловске устроить возвращение блудного сына?» Решил записаться на прослушивание в Школу-студию МХАТ — уж если там не сложится, значит, не суждено.
Пока добрался до Камергерского переулка — тогда проезда Художественного театра, промок до нитки. Сижу перед принимающей документы миловидной женщиной, смахиваю дождевые капли со щек и переживаю: вдруг подумает, что плачу. Придав голосу твердости, спрашиваю:
— Когда приходить?
— Сейчас и пойдете. Все, кто записался на сегодня, уже прослушались, но педагог Владимир Александрович Пешков пока в аудитории.
— Но я не готов.
— И хорошо, что не готовы. Идите.
За столом в аудитории сидит человек с широким калмыцким лицом, на носу очки с толстыми стеклами в тяжелой роговой оправе. Спрашивает очень низким голосом:
— Что с рукой?
Пускаюсь в объяснения. Выслушав, Пешков интересуется, кто я и откуда. Докладываю:
— Слесарь-маляр пятого разряда из Невинномысска Ставропольского края.
Про Свердловск ни слова, памятуя, как в «Щуке» отреагировали на учебу в тамошнем театральном.
— Ну давай читай, что заготовил.
В ту пору мне казалось, что выигрышнее всего смотрюсь в характерных ролях, поэтому начал с монолога Кочкарева из гоголевской «Женитьбы». Пешков слушал, слушал и говорит:
— Вот смотрю на тебя — с виду вполне нормальный, здоровый парень, социально-бытовой типаж, а чего «бе-бе-бе» тут устроил? Давай так: выучишь отрывок из Лескова или Пришвина про природу и придешь через два дня.
Воодушевленный первой встречей, являюсь в назначенное время с выученным отрывком и вижу рядом с Пешковым Ивана Михайловича Тарханова. Уже знаю, что это он набирает курс, и от волнения ноги становятся ватными. Собравшись, начинаю читать Лескова и чувствую, как характерность прет даже через описание природы. Пешков с досадой машет рукой:
— Ну что опять?! Я ж тебе объяснял!
Коллегу прерывает Тарханов, голос у которого ниже еще на пол-октавы:
— Володя, ну чего ты? Успокойся, — и уже обращаясь ко мне: — Иди сюда, старичок. Садись. Какая-то профессия уже имеется?
— Да, слесарь-маляр пятого разряда.
— Пятого?! — удивленно-уважительно уточняет Тарханов. — Это хорошо. А в армии где служил? Нет, подожди, сначала скажи, что с рукой?
Вздохнув, по десятому кругу рассказал историю про собаку и вопросительно смотрю на Ивана Михайловича. А он пристально — на меня.
— Будешь, — говорит, — на моем курсе старостой. Придешь сразу на второй тур, почитаешь басенку, стишок.
Звоню Большову, который всюду поступает. Рассказав историю с Тархановым, советую: «Давай и ты к нему попробуешь».
Володька едет в Школу-студию и к нашей обоюдной радости тоже становится студентом лучшего театрального вуза страны.
Серегу Гармаша я заприметил еще во время туров. Вокруг нагловатого шебутного балагура постоянно собиралась толпа — своей сумасшедшей харизмой херсонский парень с лукавым глазом просто завораживал людей. Когда он прибыл на конкурс с забинтованной, как у Щорса в песне, головой, только ленивый не поинтересовался, что случилось. Оказалось, ехал в троллейбусе, лопнуло заднее стекло, нескольких пассажиров, в том числе и Серегу, посекло осколками.
На конкурсе комиссию возглавлял ректор Радомысленский, Тарханов сидел рядом. Только я начал читать:
— «Проснулся лев и в гневе стал метаться...» — как был остановлен Вениамином Захаровичем:
— Ну это понятно. Что с рукой?
В отчаянии смотрю на Тарханова: ну сколько можно?! Однако не кто-нибудь спрашивает, а ректор — надо отвечать. Выслушав, Радомысленский вздыхает:
— Что за курс? У одного — голова, у другого — рука...
До официального зачисления в студенты оставалось совсем немного, и в одну из ночей мне, вконец измученному дергающей болью в руке, снится сон. Будто стою посреди своего двора и слышу встревоженный крик мамы «То-о-лик!» Все это так явственно, что подскочив, сажусь на кровати и откликаюсь: «Да, мама, я тут!»
