Каждый раз, приезжая в Ленинград, звонил Бродскому и слышал либо «Лёвке, валяй к нам!» — меня он называл «Лёвке», а себя шутливо во множественном числе, либо «Лёвке, мы тебя принять не можем, мы работаем». Когда я приходил к нему в его ставшие позднее знаменитыми «полторы комнаты», он угощал кофе и читал свои новые стихи: я был благодарным и восторженным слушателем, поскольку обожал Иосифа. В его маленькой, тесной комнатке стоял перегораживавший проход в «главную комнату» и заваленный исписанными листами стол, за которым работал хозяин. Еще там красовался диковинный шкаф с открытыми полочками, заполненными фотографиями, открытками, записками. У окна примостился раскладной диван, на котором я пару раз ночевал. Утром Иосиф варил кофе, делал бутерброд и подавал их гостю на подносе.
Бывал Бродский и у меня в Москве: когда он поругался с другом, у которого обычно останавливался, я предложил пожить в моей новой квартире. Правда, из мебели там имелись всего лишь раскладушка, стол и стул, но гость был неприхотлив и месяц, пока я снимался в ГДР, жил у меня. Как-то будучи у Иосифа в Ленинграде, я пожаловался ему, что на Одесской студии, куда еду сниматься в одной из главных ролей, убогая костюмерная, а я не успел обойти комиссионки и подобрать себе что-нибудь приличное из одежды. И тут он торжественно достал из шкафа новенькую куртку, которую подарили ему какие-то американцы, и протянул мне: «Только с отдачей». Так я снялся в дурацком советском фильме в куртке Бродского.
Конечно, прочел ему свои первые стихи. Выслушав, Иосиф улыбнулся: «Понимаешь, Лёвке...» Я совсем не обиделся, чувствуя, что в них многого недостает, хотя только несколько лет спустя понял, что такое настоящая поэзия, в том числе благодаря Бродскому. Но кое-какой вклад в его творчество я тоже внес. Знакомая, Вероника Шильц, узнав, что на моем дне рождения будет великий поэт, пообещала накрыть стол продуктами из «Березки», лишь бы ее пригласили. Хотя я и без того бы позвал. Иосиф читал свои стихи, пел «Лили Марлен», вызвав слезы у всех, включая себя, и по уши влюбился в Веронику. Под утро вместе с ней и еще одной моей приятельницей умчался куда-то на такси, а уезжая в Ленинград, прихватил с собой Шильц. Там у них, видимо, что-то не склеилось, но Бродский превратил их расставание в потрясающую поэму «Прощайте, мадемуазель Вероника». А позже посвятил ей волшебные стихи «Персидская стрела»...
Месяца за два до его отъезда в Америку несколько раз виделись в Ленинграде. Однажды я остался у него ночевать, и мы до рассвета проговорили о том, как хочется и вместе с тем не хочется становиться эмигрантами. Когда Иосиф уже стал американцем, я, бывая в Северной столице, заходил один или с друзьями к его отцу Александру Ивановичу. Он выставлял бутылку водки и рассказывал смешные и страшные военные истории.
В 1989-м, спустя семнадцать лет, прошедших с того момента, как Бродский покинул страну, я приехал в Америку и дважды был у него в гостях. Удивительно: все мои эмигрировавшие друзья изменились — не изменился только Иосиф, абсолютно. Я провел у него пару дней и еще столько же, вернувшись от Лифшица, тогда уже Лосева, тоже переселившегося за океан. Ночевал у Бродского на втором этаже его дома, а по утрам он, как в давние дни в Ленинграде, приносил мне на подносе кофе с бутербродом.
