Татьяна: Зато помним добро, которое он нашему отцу и дедушке сделал. Я обязательно расскажу об этом человеке, но чуть позже, потому что в Москву из Зеленой Слободы папа перебирался тоже с приключениями. Паспортов в тридцатые годы у крестьян не было — государство делало все, чтобы привязать людей к земле и застраховаться от их массового исхода в города. Для тех, кто изредка наведывался в столицу, председатель сельсовета заполнял временное удостоверение личности — небольшую, в половину паспорта, красную книжечку. Без нее колхозник мог гулять по Москве до первого милиционера. Удостоверение выдавалось перед самым отъездом и изымалось сразу после возвращения, чтобы занять свое место в председательском сейфе.
В деревне к поступлению Ивана Рыжова в театральное училище отнеслись с презрением: «Все делом занимаются — хлеб сеют-убирают, а ты в клоуны наладился?» Старшие братья, давно перебравшиеся в столицу и работавшие на заводах, тоже запротестовали: «Мы рассчитывали, что в деревне останешься, будешь матери и сестрам помогать, а ты их одних бросаешь, без мужской подмоги!» Прикинув, что легальным образом ему удостоверения не получить, папа добыл где-то бутыль самогона и явился с ней под вечер в сельсовет. Напоил председателя до бесчувствия, открыл сейф, забрал документ и — бегом на станцию. Несколько лет потом на родину носа не показывал — боялся, что арестуют.
В Москве папе выделили место в студенческом общежитии (это давало право на оформление паспорта) и назначили крошечную стипендию, которой хватало на то, чтобы раз в день поесть в столовой. Обычно он брал тарелку супа (просил у раздатчицы погорячее) и съедал с ним десять кусков лежавшего на столах бесплатного хлеба. От голодухи и холода (зимой ходил полураздетый-полуразутый) начались проблемы с почками. Из-за этого в 1941-м не взяли на фронт: отец в первый же день явился записываться добровольцем, но в военкомате его развернули, вручив «белый билет». Тогда пошел во фронтовую агитбригаду: ездил к бойцам на передовую, к раненым в медсанбаты и госпитали. Мне кажется, папа до конца жизни мучился тем, что не воевал, стыдился этого, что ли... В восьмидесятые годы сам вызывался выступать перед искалеченными «афганцами», в девяностые — перед ребятами, пострадавшими во время первой чеченской кампании. Но он никогда не рассказывал про посещение госпиталей, да мы и не расспрашивали: отец всякий раз возвращался оттуда с перевернутым лицом. Вид безногих, безруких молодых парней жег сердце каленым железом, а надо было их смешить, поднимать настроение...
Алексей: Боюсь, мама так и забудет рассказать про любимого педагога дедушки. Их дружба началась с казуса. На первой лекции по русской словесности преподаватель начал писать что-то на доске, и вдруг академическую тишину аудитории прорезал мощный дедов тенорок:
— Жопу-то подвинь! Не видать за ней ничего!
Словесник обернулся и обвел аудиторию потрясенным взглядом:
— Кто это сказал?
— Я, — не моргнув глазом, признался дед.
— Буду очень признателен, если до конца лекции вы не произнесете ни слова, а на перемене мы с вами побеседуем.
