Когда мы с Марисом танцевали за рубежом, ему всегда подносили на поклонах огромный букет роз нежно-кораллового цвета. Это был сорт, названный в его честь. Марис с гордостью говорил, что в каждой стране находились латыши, которые выращивали такие розы. Бывало, он дарил «именные» цветы мне: хорошо знал себе цену, но никогда не изображал звезду. Точнее — вел себя как настоящая звезда, которая осознает меру своего таланта, но не унижает остальных. При этом Марис отличался удивительной требовательностью к себе. Например считал, что у него слишком маленькие икры. Накачивал их с утра до ночи. После спектакля все расходились по домам, а он возвращался в репетиционный зал. Мечтал танцевать как Володя Васильев, который к моменту прихода Мариса в театр находился на пике славы. И не жалел сил для самосовершенствования. Неудивительно, что дуэт Васильева и Лиепы в «Спартаке» Григоровича стал грандиозным событием.
Предшествующие постановки «Спартака» особого успеха не имели. Арам Хачатурян написал почти пять часов музыки, и балет оказался слишком длинным. Но сокращать его композитор отказывался. Григорович хотел поставить динамичный спектакль и, не спросив разрешения, сократил действие до трех часов.
Придя на прогон, Арам Ильич испытал шок. Я тоже была там. Он зажал меня в уголке: «Наташенька, где этот танец? А тот фрагмент?» Плакал как младенец! Я пыталась успокоить, объясняла, что именно Григорович обеспечит произведению новую, долгую жизнь (так и случилось: балет стал визитной карточкой Большого). Хачатурян немного успокоился, но не смирился с «варварством» Григоровича до самой смерти... Когда приходил на «Спартак», перед последним актом на автора направляли луч софита, зрители начинали аплодировать. Счастливый Арам Ильич раскланивался. А на следующий день вновь шел жаловаться на Юрия Николаевича, который так бесчеловечно обошелся с его музыкой. Прошло несколько лет, нам с Василевым дали театр, и мы решили взяться за другой балет Хачатуряна — «Гаянэ». Детали постановки обсуждали у него дома. Композитор боролся за каждую ноту! И всякий раз припоминал Григоровича: «Это ужасно, что он сделал с моей партитурой!»
— Среди тех, с кем вы общались в Большом, была и Уланова. Кажется, Галину Сергеевну считали закрытым, замкнутым, недоверчивым человеком?
— Я ее знала другой. Уланова часто приходила на мои спектакли, по-доброму отзывалась о том, как танцую. Когда я стала вести телепрограмму о балете, решила взять у нее интервью. Мы подолгу обсуждали по телефону, как выстроить беседу. Кстати, из нашей квартиры в Каретном видны окна Галины Сергеевны в высотке на Котельнической набережной. Иногда перед тем как позвонить ей, проверяла, горит ли у Улановой свет.
Рассказывала она интересно. Вспоминала, как мама насильно привела ее в хореографическое училище. С грустью делилась: «До тридцати лет прожила в Петербурге, а о белых ночах только слышала — впервые увидела совсем недавно. Мама всегда строго следила за моим режимом, хотела, чтобы высыпалась, рано отправляла в постель и задергивала плотные шторы. А я так мечтала заглянуть за портьеры — что там, на улице? Но не смела». Галина Сергеевна призналась, что не хотела танцевать «Ромео и Джульетту» — музыка Прокофьева ей совсем не нравилась. И что придумала новую, очень необычную систему обучения балету: «Надо учить танцевать так, как ребенка учат ходить...»
