Премьера прошла прекрасно. Однако вскоре в Ленинградский обком поступило более ста жалоб на Касаткину и Василева, которые разрушают классику и пропагандируют эротику. Один наш друг не поленился узнать, кто эти доносы сочиняет, и выяснил: все они пришли с несуществующих адресов. Конечно, их писали не любители искусства, а профессионалы. Мол, приехали из Москвы модернисты Касаткина и Василев, и их назначают худруками и оперы, и балета (это было уже после оперы «Петр Первый»). Как говорится, ничего личного — только бизнес, конкуренция. Недаром впоследствии Демичев, отправляя нас в Питер, говорил: «Если в Ленинграде против вас начнется «шевеление», помочь не смогу. Но ведь всегда можно вернуться в Москву — «Классический балет» на всякий случай оставляю за вами».
— Выходит, встречались и те, кто помогал?
— Конечно! Например Григорович — с тем же «Сотворением мира». К несчастью, нас не раз старались столкнуть лбами как конкурентов. Но Григорович вел себя благородно. При том, что знал себе цену. Однажды встретились с ним в доме американского журналиста. Юрий Николаевич провозгласил тост: «Выпьем за Наташу и Володю. Они лучшие балетмейстеры России! — а потом добавил: — После меня, конечно...»
Игорь Моисеев выручал не единожды. Когда в шестидесятые в Москву в очередной раз приехал легендарный импресарио Соломон Юрок, устраивавший гастроли в США лучшим советским артистам и музыкантам, он захотел увидеть что-нибудь оригинальное. Посоветовали нашу «Весну священную». Но начальство балет не жаловало и постановка редко попадала в афишу. Именно Игорь Александрович добился, чтобы «Весну священную» показали. Наш балет Солу понравился, и он загорелся именно им открыть нью-йоркские гастроли Большого театра. Причем за дирижерский пульт хотел поставить автора музыки — самого Стравинского, и тот согласился! Это была бы бомба! Но Фурцева категорически воспротивилась: нечего эмигранту Стравинскому примазываться к успехам советского балета. И «Весной» в Нью-Йорке дирижировал Геннадий Рождественский.
Сол планировал показать балет один раз, а продал шесть спектаклей. Хвалебные статьи о «Весне священной» как о балетном событии вышли во многих мировых изданиях, а вот американская пресса оказалась неровной. Но в Москву люди из органов пересылали только отрицательные рецензии. В результате когда вернулись домой, мы с Володей шесть лет сидели без работы! Вновь и вновь ходили к Фурцевой на поклон. Она спрашивала:
— У вас квартира есть?
— Есть.
— Машина?
— Имеется.
— Дача?
— Да, папина.
— У вас все есть. Чего же вы хотите?
— Рабо-о-о-о-тать!
— Этого я предоставить не могу. Ваши коллеги говорят, что ставите неправильные спектакли...
Конечно, от цензуры страдали не мы одни. Когда кубинский хореограф Альберто Алонсо ставил для Плисецкой «Кармен-сюиту» (в этом балете я танцевала партию Рока), Майя усыпила бдительность Фурцевой словами об укреплении советско-кубинской дружбы. Но Екатерина Алексеевна увидела такой страстный, даже эротичный балет, что покинула театр в возмущении, ни с кем не пообщавшись, и следующее представление запретила. Дескать, героиню испанского народа превратили в женщину легкого поведения. К счастью, создатели балета министра переубедили. Пообещали уменьшить число «сексуальных» поддержек, особо же напирали на то, что придется отменять дорогущий банкет.
