Сразу после присяги нас погнали в горы. Амуниция, автомат, перегон. Палатки. Холод. Дождь. И собственная морда в тесном липком противогазе…
— Делаем окоп, курсанты. Полный профиль, — звучит команда.
Хватаю лопатку. Удар штыка о землю производит один-единственный эффект: звуковой. Дзинь! Камень! Сплошной камень! Здесь рубить, а не копать! Пот покрывает лицо. Беспол езно. Дзинь!
— Пехотная лопатка — ваш основной инструмент для выполнения любой задачи. Она служит дополнительным холодным оружием, причем весьма мощным.
Слова воспринимаются словно сквозь пелену. Дзинь, дзинь, дзинь… Пот градом, руки разодраны в кровь. Стекла противогаза запотели.
Шум от сбитого дыхания как у подстреленного слона. В ушах звон, руки ослабли. Дзинь, дзинь…
Изредка бросаю косые взгляды на других ребят. Работают молча, сосредоточенно. Им тоже тяжело. Но у них получается! А я не продвинулся и на полметра! А ведь нужно — метр десять! Значит, слабак…
Слезы накатили — не остановить. И от бессилия у меня, как говорится, «крышу снесло». Швыряю саперную лопату в сторону, срываю противогаз и, размазывая слезы и сопли, иду решительно — не остановишь — куда-то прочь. За спиной слышу, как подполковник спокойно отдает распоряжение:
— Курсант Волошин, приведите его назад.
Меня догоняют, пытаются волочь, я упираюсь. А потом злость берет верх над слабостью, возвращаюсь, хватаю лопатку и вгрызаюсь в проклятую крымскую щебенку. Перед глазами камень, черенок, камень. И вдруг — хромовые сапоги командира. Он берет меня за плечи:
— Сынок, встань.
Говорит очень спокойно. На войне он и не такое видел…
— Встань, сынок, хватит…
Мы уходим в палатку, там тепло, горит лампочка, о лампочку бьется дурная осенняя муха.
— Не все сразу, — говорит мне командир и наливает горячий чай. — Сложно, конечно. А ты думал… Потом я привык, конечно.
И руки огрубели. Научился всему, чего требует профессия военного. Приноровился, окреп. И все вновь встало на свои места. Я острил, смешил всех своими выходками, был «на коне».
На втором курсе я собрал группу активных ребят, и мы сначала организовали оркестр, а потом создали курсантский театр эстрадных миниатюр. Мне пришлось взять на себя роль конферансье — артиста разговорного жанра. В те годы все повально увлекались сатирической эстрадой, повсюду, где была молодежь, возникали такие театры — фактически прообразы всех этих нынешних «камеди-клабов».
По субботам и воскресеньям к нам целыми стаями слетались девушки — на концерт или на танцы. Постепенно вечера в военном училище стали так популярны, что билетов было не достать, как в «Современник», зрители буквально «висели» на заборах.
Но купаясь в лучах курсантской славы, я был все тем же мальчишкой.
Часто в училищной библиотеке повторялась одна и та же сцена. Библиотекой заведовала красивая девушка. И каждый раз, когда я заходил за очередной книгой, а читал я по-прежнему запоем, она поднималась из-за стола и просила помочь ей с застежкой на платье. Я застегивал молнию или крючочек безо всякой задней мысли: девушка просит — надо помочь. А она, наверное, вздыхала: «Вот ведь дурачок какой, недотепа!»
Но я ждал настоящей любви. И дождался…
Встреча с Аллой разом сделала меня взрослым. К тому моменту, как увидел ее, я считался «стреляным ковбоем», был абсолютно уверен в себе, радовался жизни и получал все, что хотел.
Так мне казалось.
И вот я, курсант, звезда Симферополя, оказался на дискотеке, куда приехали отдыхающие студенты из Москвы. Это было в Кишиневе во время летних каникул, после второго курса.
Они с подружкой сидели в сторонке, о чем-то шептались. Не знаю, какой ее видели другие парни. А я вдруг взглянул и подумал: есть в ней какая-то родниковая чистота. Сама тонкая, безмятежная, глаза серые, тихие… Сердце у меня ухнуло, замерло, остановилось. А потом зачастило: тук-тук-тук. Я влюбился молниеносно. Будто встал на край обрыва и полетел, раскинув руки…
В моем арсенале артиста-эксцентрика уже скопилось достаточно средств, чтобы покорить любую красавицу.