А еще он разносторонне талантливым был. Говорил о себе шутя: «Я же художник. Актер — это мое хобби». Вообще, он рисовал очень много, у него тысячи рисунков. Он же перерисовал всех мхатовцев, всех абсолютно, и не только актеров. В день своей кончины был принят в Союз художников.
Отец дружил с Кукрыниксами — Куприяновым, Крыловым, Николаем Соколовым. Они его уговаривали:
— Боря, иди к нам четвертым.
Он сказал:
— А как же мы будем называться, Кукрыниксыли? — и хохотал.
— Каким был ваш дом?
— Очень гостеприимным. Нам повезло: директор ресторана Лонгиноз Стажадзе был поклонником артиста Бориса Ливанова, отец мог заказывать что-то из грузинской кухни, и красавец грузин Серго все приносил прямо в дом: разные грузинские блюда и обязательно боржоми. До сих пор боржоми для меня лучшая вода. Гости нашего дома чрезвычайно ценили такое застолье. Отец говорил, что за нашим домашним столом, без преувеличения, побывала вся советская культура — актеры, режиссеры, писатели, поэты, художники, военные.
Обычно один, не с компанией, заходил к нам Василий Иванович Качалов, в честь которого я назван...
Мой отец не сомневался, что у него будет сын. Перед длительным отъездом на съемки в Ленинград он поехал к Василию Ивановичу, чтобы посоветоваться, как меня назвать. Василий Иванович все имена отвергал. Отец бился, бился. Всегда было что-то не то: то Качалову имя не нравилось или оно не сочеталось с отчеством. Только потом отец догадался, что он так и не предложил имя друга — Василий... Отец очень переживал, что оставлял беременную жену в Москве, но Качалов его успокоил, сказав, что будет всячески ее опекать. Так и было. Меня назвали Василием в честь Качалова. В нашей семье Василия Ивановича всегда считали моим крестным, хотя фактически это не так. Он меня баловал. Всегда приносил какие-нибудь подарки. Самый памятный — игрушечный зеленый «линкольн».
Довольно часто мы встречались с Василием Ивановичем на даче. Она находилась на Николиной Горе. А напротив дачи Качалова — длиннющий забор, за ним огромный участок, госдача министра речного флота Шашкова. Однажды у Качалова спросили:
— Василий Иванович, у вас га? — имея в виду, что размер участка целый гектар. Тот ответил:
— Нет, га — это у Шашкова, а у меня — ...вно.
В родительской компании не было ни одного ординарного человека, все с чувством юмора и очень талантливые.
— Действительно, друзья ваших родителей были людьми выдающимися, но был ли кто-то, кого вы особенно выделяли?
— Борис Пастернак. Он меня, мальчишку, называл всегда на «вы», очень мне льстило. Я помню его с 1943 года, когда мы вернулись из эвакуации, мне было восемь лет, и такое обращение! Это поднимало меня в собственных глазах. Я его обожал еще и потому, что он никогда не задавал мне всяких глупых вопросов: в каком классе учишься, какие отметки...
Борис Леонидович Пастернак был своим человеком в доме. Мог прийти в любой момент, снимал в коридоре блеклый желтоватый плащ, шляпу с обвисшими полями и, если родителей не было, иногда ложился на диванчик и засыпал, ожидая их. Пока он спал, я примерял его шляпу перед зеркалом.
Уже подростком я знал наизусть много пастернаковских стихов. Когда Борис Леонидович читал свои стихи, садился в кресло в углу комнаты и слушал. Если Борис Леонидович забывал строку, он протягивал руку в мою сторону и я ему подсказывал, потому что знал все наизусть. И знаю до сих пор.
