У церкви вообще своеобразное отношение к лицедейству. Это занятие всегда считалось греховным. Наверное, такое восприятие уходит корнями в древние времена, когда театр был языческим, а театральное действо — сродни колдовству. На Руси церковь выступала против скоморохов, они ведь не просто веселили народ, но и подколдовывали помаленьку. С другой стороны, существовал церковный театр, в котором ставили евангельские миракли, спектакли на библейские темы.
Мне кажется, актерское дело нельзя априори считать греховным, неугодным Богу. Надо разбираться в каждом конкретном случае, что, кем и как играется. В конце концов, греховна вся наша жизнь. Но лицедейство опасно для человека, ведь инструментом актера является душа. Работая над образом, можно ей навредить. Однажды прочитал в записках священника-экзорциста, что он испытал после изгнания дьявольских сущностей, когда произошло их подселение к нему самому. И с ужасом подумал, что это напоминает актерскую работу. Хороший артист ведь должен быть «сосудом», который можно наполнить разными сущностями — от Епиходова до царя Федора Иоанновича. Чтобы вместить их, нужно избавиться от своей самости. Многие актеры прибегают к определенным техникам или допингам, чтобы стимулировать в себе чужие энергии, и рискуют перейти грань, после которой они утвердятся, растворятся в их душе.
Помню, когда учился во ВГИКе, у одного студента случился припадок. Мы играли отрывок, и он не совладал с эмоциями, стал биться в падучей. Все были в ужасе. Артист должен контролировать процесс, видеть себя со стороны, отстраняться от образа. Но чужеродные силы, энергии могут оказаться сильнее и овладеть душой. Музыкантам в этом смысле проще, у них есть инструмент: рояль, скрипка, флейта — нечто отдельное. А драматический артист играет «собой»...
В семинарии я учился меньше других студентов — не четыре года, а два. Меня сразу зачислили во второй класс, а после второго — в четвертый. Первое время мы с Ирой снимали избу недалеко от семинарии. Она приезжала чуть не каждый день, чтобы протопить печку, приготовить еду, пока я на занятиях. Взяла на себя такой подвиг. Топить, как большинство городских жителей, не умела и однажды чуть не угорела. Хорошо, я вовремя пришел, проветрил. Потом мы сняли комнату в обустроенном доме с газовым отоплением, и стало легче. Там были совсем другие условия. Оставаться со мной постоянно Ира не могла. Она зарабатывала деньги пением в церковном хоре. На них мы в основном и жили. У семинаристов была очень маленькая стипендия. Я тоже подрабатывал, пел в хоре Троице-Сергиевой лавры, но получал немного. Спасало только то, что не надо было покупать еду и вещи. Я ходил в церковной одежде и питался в семинарии.
