Я сомневался, что мне нужно находиться там. Театр мой изменился, и в нем все изменилось. Меня терзала мысль, что я занимаюсь не тем. А сомнения — это плохо. Я все время хотел уйти, но не было импульса. Я должен был поймать его, чтобы сделать решительный шаг. И я всегда жду, когда по духу... И это наконец случилось на спектакле «Дни Турбиных» по Булгакову. Это был мой последний выход на сцену.
В этот день я играл главную роль, Алексея Турбина. В одной сцене я распускал по домам всех кадетов, произнеся длинный монолог: «Снимайте погоны, бросайте ружья, по домам к мамам, потому что сейчас вас будут убивать...» И вот стою я наверху огромной лестницы и готовлюсь обратиться к толпе кадетов, стоящих внизу. Только набираю в легкие воздух, как у меня перед глазами все поплыло. Увидел сверкание перед собой, и в меня стал входить потрясающий свет. Я был заворожен. И понял, что вот пришел Господь. Я весь заполнился светом, исчезли и зал, и кадеты — все исчезло, кроме великого света во мне и вокруг меня. Потом мне рассказывали, что все решили, что это так и надо, мол, мхатовская пауза.
Я только сделал вдох, а говорить не мог, у меня не шевелились губы. И все-таки я смог произнести одну фразу: «Бегите!» А монолог-то был на полчаса. И кадеты побежали со сцены. Раздался спасительный выстрел за кулисами, и я отыграл этот выстрел. Но лестницы-то не видел, не видел, куда я сейчас буду падать, а она 20 метров. Нащупал перила, нашел первую ступень и грохнулся как был — в шинели, в сапогах — с высоты, не понимал, куда лечу. Я, конечно, поломался будь здоров — и пальцы ног и рук, нос разбил. В темноте ко мне подбежали и помогли выйти за кулисы.
В гримерке я сел на диванчик, туман стал рассеиваться. Снял шинель, сапоги, мундир, нашел свою одежду, переоделся. А все актеры уже побежали на сцену играть другой акт. Я тихо вышел из театра, меня никто не видел. Сошел по ступенькам, а актеры, отыграв сцену, курили у распахнутого окна. «Алька, ты куда?» — кричат мне. Но я не обернулся, отряхнул снег с ботинок, как прах театра с ног своих, и пошел прочь, не оборачиваясь, в церковь. Вышел из храма искусства и вошел в храм Божий...
Одиннадцать вечера. Уже темно. В церкви горела одна свечка. Никого, только один горбатый с иконописным лицом иеромонах. Я подошел к нему и сказал:
— Я покинул театр.
Он был поражен:
— Как, зачем? Это же так прекрасно, я с детства любил театр и мечтал стать актером. Но на все воля Божия! — Он обнял меня, перекрестил и сказал: — Спаси тебя Господи, пути Господа неисповедимы.
Он не стал меня переубеждать, говорить, что раньше актеров на кладбище не хоронили, за ограды выбрасывали, как собак, и что это вообще так называемая проституция и очень опасно для души. Нет. Он вдруг сказал мне: «А я люблю». И вот он одним этим посылом меня поставил на место, и с тех пор я по-другому стал относиться к театру. Не так непримиримо...
— Не было мысли «Может быть, я это зря делаю, а надо полюбить театр»?
— Эта борьба была на протяжении многих, многих лет, но победила правда, которая была во мне. Я ушел вовремя. Разве не удивительно, что в этот день началось открытие православных храмов по всей России? Это был 1990 год. Я узнал об этом гораздо позже и поразился такому совпадению. Именно в этот день я пошел в храм. Пошел как мальчик, который просто не знает, что ему делать, очень чистый мальчик, хотя мне было уже много лет. Из театра, который называют храмом искусства, я пошел стучаться в настоящий храм. И я вышел в ночь уже другим человеком. Глава «Театр» закончилась.
Когда пришел домой, я был ошеломлен, разбит, раздавлен, но счастье переполняло меня. И я взял перо, лист бумаги, и не отрывая пера написал:
