Фаина Георгиевна поинтересовалась:
— Вы что, на помойке родились?
— Нет, в интеллигентной семье, просто это был 1946 год, голод.
— Извините.
Стали дальше работать. В паре мы играли одну сцену, и я чувствовал, что у меня с Раневской нет контакта. Решил поставить ее на место, проявить какую-то свою определенность, скажем так. Сделал я это во время генеральной репетиции.
В нашей общей сцене сидел в беседке в мечтательной позе, а Раневская говорила:
— Я послом к тебе.
— Погоди, не мешай, у меня фантазия разыгрывается, — отвечал я. — Да ничего хорошего от тебя не ожидаю.
И тут я ее пугнул, схватил за грудки, за кофточку, тряханул со всей силы и рявкнул на весь зал:
— Ну, что еще?!
Раневская осеклась и после паузы тихо сказала:
— Женечка! — с каким-то удивленным восторгом.
С тех пор у нас стали необыкновенно ласковые отношения. То есть я точно все рассчитал.
Как-то Раневская спрашивает:
— Жень, вы любили когда-нибудь?
— Любил.
— И что?
— Женился.
— А сейчас?
— Я бы не хотел говорить на эту тему.
— А что такое, что такое? Я никому не скажу.
— Сейчас я люблю другую женщину.
— Кого, кого? Из наших?
Я сделал паузу:
— Вас.
Она опешила и сказала:
— Шалунишка!
Потом у нее второй состав появился, Раневская на гастроли-то не ездила, хотя была моложе, чем я сейчас. Ей тогда было семьдесят пять, а мне уже семьдесят семь.
— Выглядите вы, тьфу-тьфу, прекрасно...
— Ну чего «тьфу-тьфу», уже две операции на сердце перенес в 2006-м. А Раневская, как мне коллеги говорили, лет с пятидесяти играла в старушку, ей нравилось, чтобы ее под руки водили. Хотя зачем ей было нужно провоцировать заботу, непонятно, все и так внимательно относились.
Незадолго до смерти Раневской Сергей Юрский навестил ее в больнице. Я его спросил: «Ну, как она?» Юрский вообще был достаточно закрытым человеком и не очень разговорчивым. Нет, на отдыхе мы очень мило общались. Например, в Майори, когда ездили в Ригу на гастроли. Но у нас были непростые творческие отношения, мы были не очень совместимы, что ли. Не хочу сказать ничего плохого, но театр Юрского — это не совсем мой театр.
Так вот, на мой вопрос о состоянии Раневской Юрский ответил: «Играет умирание». В этом была некоторая жесткость, но я его понял. Фаина Георгиевна все время играла. Что же касается ее афоризмов и каких-то острых словечек, мне кажется, она была очень одинока и наедине с собой все это выдумывала для веселья, душу свою веселила.
— Вы дружили с кем-то из коллег?
— С Леонидом Марковым последние четыре года его жизни мы стали душевно достаточно близки. Хотя были очень разными, даже по-актерски. Леня любил «маслом» работать, и замечательно это делал, а я, так сказать, французские кружева плести. Наше с ним сближение — и творческое, и, может быть, даже человеческое — было основано на восхищении друг другом. Не просто на комплиментах — «Ну, ты сегодня замечательно сыграл!» Хотя я выражал свой восторг, и он говорил приятные слова.
Леня был очень ранимым человеком. С одной стороны, вроде бы безумного темперамента, необузданного. А с другой стороны, очень тонкий. И это в нем как-то уживалось.
Однажды возвращались с гастролей из-за границы, вдвоем. Марков выпивал, но только в свободное время, на сцене — никогда, и на работе это никак не сказывалось. Сначала мы летели самолетом местных авиалиний из Братиславы в Прагу, и там вино бесплатно давали. Леня выпил. В Праге мы должны были ночевать в одном люксе, и я приготовился к бессонной ночи, понимая, что Леня, разгоряченный вином, будет что-нибудь рассказывать. Приехали в гостиницу, легли спать. Лежим в тишине на двух постелях, разделенных тумбочкой, и вдруг Марков говорит: «Жень, вот как же ты партийный, а в Бога веришь?»
— Ни с того ни с сего?
— Ну почему же, его волновала тема веры. Я сказал, что сначала вступил в партию, а потом уже пришел к Богу. Так это и было. И никогда мне это никто не предъявлял со стороны властей. Правда, я не вел себя демонстративно в плане веры.
