Мне сразу поручили главную роль в спектакле «Часовщик и курица, или Мастера времени». Она была очень тяжелой для меня. Во-первых, я играл на огромной сцене, не имея такого опыта. Во-вторых, мой герой переживал несколько возрастных трансформаций. Позже на меня взяли еще одну пьесу — «Поручик Каховский» Гены Шпаликова, когда предложили остаться в театре после демобилизации. В то время Эфрос уже не работал в Театре Ленинского комсомола, возвращаться туда не имело смысла.
— И вы остались в ЦАТСА?
— Да, но мне было очень тяжело, потому что мастерства и опыта не хватало, а нагрузки были чудовищными. Каждый спектакль я словно бросался на амбразуру, выворачивался наизнанку. В результате подорвал здоровье, заработал гипертонию. Вольнонаемным проработал год, а потом во время репетиций «Поручика Каховского» вступил в творческий конфликт с режиссером Леонидом Хейфецем. Он все время инспирировал истерики и требовал их от меня. Я не знал, куда деться, очень устал, и в один прекрасный день остановился посреди репетиции и сказал:
— Я ухожу.
— Вызовите завтра второй состав, — распорядился Хейфец.
— Вы не поняли, я ухожу из театра.
Он бежал за мной по коридору и кричал: «Жизнь докажет, кто из нас прав!» Через много лет мы встретились в гостях у режиссера Валерия Рубинчика, и Хейфец признал: «Ты был прав. А я шел на тебя как бык на красную тряпку».
Позже мы работали вместе в Театре Моссовета, когда он ставил «Вишневый сад». Сначала Гаева репетировал Тараторкин, но у них с Хейфецем не сложилось, и тот позвонил мне. Концепция постановки меня устроила, но для начала я посоветовался с врачом по поводу своей гипертонии. Когда он разрешил играть, сказал Хейфецу: «Я понял тебя, я все сделаю, но близко ко мне не подходи». Ничего плохого не хочу сказать про Леонида Ефимовича, я всегда относился к нему с уважением, просто мы, видимо, слишком разные люди энергетически.
— А как вы оказались в Театре Моссовета?
— Сначала, уволившись из Театра Армии, я уехал в отпуск. Закончил сниматься в замечательной картине Алексея Коренева «Урок литературы», которую впоследствии положили на полку, и решил отдохнуть. Вернувшись в Москву, встретил режиссера Сергея Львовича Штейна. Узнав, что я хочу попробовать себя в режиссуре, тот предложил пойти к нему ассистентом. Штейн ставил в Театре Ленинского комсомола «Этот синий апрель» Михаила Анчарова. После Эфроса театром руководил Владимир Монахов, который всего боялся. Время было непростое, вскоре после чехословацких событий 1968 года. Монахов что-то заподозрил в нашем спектакле и закрыл его. Я был оформлен на актерскую ставку и переключился на привычную работу. В то время бывший руководитель миманса Большого театра начал ставить у нас ни много ни мало «Двенадцать» Блока. Я совершенно не воспринимал его как режиссера. Он пожаловался Монахову. И тот обвинил меня в диссидентстве.
Я диссидентом не был, это не мое. Об этой истории узнал парторг театра Всеволод Ларионов. Вока, мы его звали Вока, сказал Монахову: «Вы уверены, что правильно поступаете в отношении Стеблова? Он ведь на очень хорошем счету в ЦК ВЛКСМ и дружит с семьей Михалковых, вхож в их дом». На следующий день Монахов меня вызвал и предложил стать его правой рукой. Я понял, что надо уходить.
Тут как раз Анатолий Михайлович Адоскин, с которым мы работали у Эфроса, вернулся в свой родной Театр Моссовета. Одно время он работал в «Современнике». Через него мне передали приглашение от директора театра Льва Федоровича Лосева. Так я пришел в этот коллектив.
В Театре Моссовета все держалось на главном режиссере Юрии Александровиче Завадском. За глаза его звали Ю. А. В театре у многих были клички. Например, Веру Петровну Марецкую называли В. П., Фаину Георгиевну Раневскую — Фуфой, Ростислава Яновича Плятта — Славиком.
— А какие клички были у молодых звезд — Геннадия Бортникова и Вадима Бероева?
— Они их не имели. Кстати, Лосев ведь пригласил меня в театр, потому что Бероев уже сходил.
