Дядя Володя никак не мог забыть войну. И каждый раз как напьется, устраивал бои. Хватал ружье и не смея противиться желанию кого-нибудь подстрелить, выбегал из своей мазанки. Все тут же прятались. Тогда в местном клубе крутили фильм о Тарзане. Так вот дядя Володя очень похоже на Тарзана орал: «У-ау-ау-а-а-а-а!», бегал по крышам, сшибая ногами трубы. Это бесплатное представление повторялось каждый раз в конце недели. В воскресенье все лезли на крышу восстанавливать трубы. А через неделю снова раздавался боевой клич соседа: «У-ау-ау-а-а-а-а!»
Я всегда любил драться, разбирался с обидчиками только с помощью кулаков. Помню, классе в третьем разбил об голову Толи Шлычкина чернильницу. И его башка выкрасилась в синий цвет. Неделю потом он ходил в школу в чернильных разводах.
Я рос лоботрясом и разгильдяем. Мне часто выговаривали учителя: «Ты только штаны на уроках протираешь! Как на жизнь будешь зарабатывать?» А теперь на моей школе висит мемориальная доска: «Здесь учился Бари Алибасов».
Помню, как учитель наказывал меня за провинности. Я никому не давал учиться: девчонок, сидящих впереди, колол ручкой, да так, что они вскрикивали, мальчишек срывал с уроков. Учитель ставил меня перед массивной дубовой дверью, слегка наклонял, а потом давал сильного пинка под зад. И я лбом открывал тяжелую дверь. Он меня догонял и еще пару оплеух отвешивал.
Мама очень хотела выбить из меня дурь. Она меня любила, но била регулярно чем ни попадя: каталкой, ремнем, прутом. Я никогда не плакал. Для меня все эти побои были как олимпийские игры: попадет — не попадет. Заплакать — значит признать, что они меня победили. Когда вырос, сказал маме: «Спасибо, что ты меня била. Единственное, мало!» Если бы меня били за все, то надо было целыми днями этим заниматься.
Я открывал запертый на ключ шифоньер гвоздем и воровал конфетки, которые мама прятала от меня на полке. Вечером она приходила и обнаружив пропажу, доставала ремень. Я мог по два-три дня не ночевать дома, родители этого и не замечали.
Уже тогда делал шоу. Мне было пять-шесть лет. Ставил на стол табуретку, залезал на нее, откручивал лампочку и засовывал в патрон железный нож. Оттуда летели искры. Мои приятели внизу кричали от ужаса, закрыв голову руками от дождя из искр. Это было очень красиво!
У нас дома всегда было много пластинок. Тысяч шесть. Мама очень любила музыку. А я все, что она слушала, терпеть не мог и потихоньку растапливал мамиными пластинками печь. В итоге все ее пластинки закончились, остались только мои, записанные, как полагается, «на ребрах». Я очень рано стал слушать модную американскую музыку. Когда однажды школьником словил на радиоприемнике «Голос Америки», мне казалось, что очутился на другой планете...
Несколько раз я попадал на концерты известных баянистов в Доме музыки. Они виртуозно играли на инструменте, но было так скучно! То ли дело, помню, у нас в деревне выступали гармонисты. Стоило только запеть гармони, как все женщины теряли стыд и совесть. С ними творилось что-то невообразимое. Тут же срывались с места и пускались в пляс, забыв обо всем на свете. Глядишь — платок слетел, за ним и платье... И всегда находился такой гармонист, готовый оприходовать всю деревню.
А вот вам еще факт о том, что «секс у нас был». Наши соседи по улице Мареленковы — Кудрявцевы имели шестнадцать детей! И это считалось нормальным. У нас была маленькая семья — восемь детей. Так что вокруг девчонок было пруд пруди! Захотелось чего-то, хватаешь девчонку и ведешь ее на рельсы. Мы же не знали, что этого делать нельзя. Нам никто это не объяснял...
