Мои родители были убежденными коммунистами, честными до безобразия. Таким воспитали и меня. Я — идиот с гипертрофированной честностью!
Папа работал управляющим Сельхозбанка. Мама, несмотря на то что ее приоритетами были семья, дети, пахала на двух работах бухгалтером. Всю ночь дома щелкали счеты либо шаркала стиральная доска. Она была необычайно чистоплотной. А уж об отце и говорить нечего!
Все соседи мылись хозяйственным мылом, а у нас было туалетное. Земляничное мыло так вкусно пахло, что однажды я не удержался и сожрал полкуска. На вкус оно было очень противным, но я все равно жевал, пока рот не наполнился пеной.
Не помню, чтобы у нас кто-то в деревне чистил зубы. Отец же постоянно журчал водой. Три раза в день чистил зубным порошком зубы. Всегда чисто выбрит, с легким запахом тройного одеколона, безукоризненные стрелки на брюках. Отец считал, что прикоснуться к брюкам горячим утюгом — это кощунство! От этого испортится ткань. И каждый вечер аккуратно укладывал их под матрас, расправляя стрелки.
«Почему он так следил за собой?» — спросите вы. На это у него были веские причины. Папа, как я сейчас понимаю, был парнем необычайно любвеобильным. И, по-моему, не пропустил ни одной бабы в нашей деревне. Я прекрасно помню, как он регулярно, каждую субботу, закатывал дома скандал. Находил для этого повод всегда! Не так дрова нарубили, не убрали говно за теленком, не так приготовили, не так постирали. Оскорбленный в лучших чувствах, папа садился в запряженную кошевку и уезжал к очередной любовнице. Их было одновременно три-четыре, в основном украинки и немки. Я даже одну помню — тетя Ирма, очень красивая немка, красила губы дефицитной красной помадой.
Мы все, дети, горько рыдаем: «Мама, папа нас бросил навсегда!» Но утром в понедельник отец возвращался домой. Он в прекрасном настроении въезжал в ворота, распрягал лошадь и всем милостиво прощал наши проступки до... следующей субботы.
Вся деревня знала о похождениях моего отца. Соседки во всех подробностях докладывали маме, но она молча все сносила.
Я перед смертью спросил у нее:
— Ты когда-нибудь отцу изменяла?
Она ответила:
— Это был единственный мужчина в моей жизни.
Ей исполнилось четырнадцать лет, когда ее выдали замуж. Жених потряс воображение маминых родственников своей необыкновенной соболиной шубой, подбитой китайским красным атласом...
Вся жизнь моя детская проходила на улице. Мы — послевоенные дети, родители пахали день и ночь. Я не был пасынком природы, я был ее законным сыном. Меня воспитывала не только улица, но и степь...
У нас было огромное хозяйство: две лошади, пять коров, штук сто пятьдесят курей. Утром рано я гнал теленка со стадом на пастбище. Вечером только, часов в девять, возвращался. Никто не спрашивал, взял ли я с собой еду, воду. С нами в комнате жили козочки, овечки, новорожденные телята. Дерьмо за ними убирали без конца. В углу стояло оцинкованное ведро, куда все ходили ночью. Ну не идти же в нужник в огород!
Никаких общественных туалетов не было. Идем, бывало, ватагой, впереди парочка. «Вань, прикрой меня», — просит дамочка и присаживается у дороги, если вдруг стало невмоготу. И никому в голову не приходило стесняться!
Соседняя улица считалась заграницей. Там жили «чужаки», с которыми мы бились стенка на стенку. У меня вся башка в шрамах, да и тело тоже. Я неоднократно получал удар кирпичом, сброшенным противником сверху с водокачки.
Взрослые от детей не отставали. Все разборки, драки, ссоры проходили на глазах друг друга. Нашими соседями были с одной стороны Протазановы, а с другой — Карпачевы. Тетя Маша и тетя Катя постоянно выясняли между собой отношения: не изменяют ли их мужья? А дядя Ваня и дядя Володя вначале ругались через забор, потом сходились в ближнем бою на нашем дворе и таскали друг друга за волосы. Это было настоящим представлением...
