Но разве под силу человеку вырвать из памяти годы жизни и женщину, что однажды, в октябре 1839 года, в день своих именин принесла в его студию новорожденную девочку?
Каким оскорблением для своего великого труда посчитал он тогда ее визит. К тому времени в его новой мастерской в доме № 5 на римской улице Виколо дель Вантаджо уже два года стояло громадное полотно шириной в семь с половиной и высотой почти в пять с половиной метров. Иоанн Креститель, проповедующий на берегу Иордана... Разноликая толпа, по замыслу художника олицетворяющая человечество в судьбоносный момент его истории. Почти невесомая фигура Христа, который, будто не касаясь земли, плывет к зрителю издали, от сизо-голубых гор...
Его детище — это его картина, коей он прославит русское искусство на весь мир и вернет погрязший в грехах род людской в лоно церкви. При чем здесь какой-то пищащий в пеленках младенец? Нет, ему тут точно не место. Так решил Иванов в тот день. Но расстаться с воспоминанием, будоражащим душу, не смог. В назидание самому себе он навсегда оставит на заднем плане полотна память о своем «падении»: крошечное ушко прильнувшего к женскому плечу ребенка и лицо его матери, на три четверти скрытое локтем юноши-назарея.
В том памятном октябре 1839-го Иванов, только что вернувшийся из поездки в Венецию, упоенный Тицианом, Веронезе и Тинторетто, был переполнен новыми колористическими идеями для своей картины. Вдоль стен римской мастерской стояли и висели десятки этюдов. Казалось, стоит только взять кисти в руки — и все пойдет как по маслу...
Первоначально назначенный срок пенсионерства давно закончился. В отличие от лапченковской «Сусанны» его отчетная работа «Явление Христа Марии Магдалине после Воскресения», прибывшая в российскую столицу летом 1836 года, была встречена с восторгом. Общество поощрения художников сочло ее достойной для поднесения государю в день тезоименитства, после чего полотно воцарилось в Эрмитаже. Автору присвоили звание академика.
Батюшка ликовал, во всех подробностях описывая в посланиях Александру его триумф на родине и заманчивые перспективы, что открывал ему сей успех. Но в ответ вдруг получил резкую отповедь: «Вы полагаете, что иметь жалованье шесть-восемь тысяч... получить красивый угол в академии с отопкой и освещением есть уже высокое блаженство для художника, а я думаю, что это есть совершенное его несчастье. Русский исторический живописец должен быть бездомен, совершенно свободен... никогда ничему не подчинен, независимость его должна быть беспредельна».
