После девятого класса тайком от родителей прошел все туры конкурса в Ташкентский театрально-художественный институт имени Островского. Дальше — экзамены, для допуска к которым требовался аттестат. Мастер предложил перейти в вечернюю школу, совмещать ее неофициально с институтом, а через год обещал сразу взять на второй курс. Дома я получил категорический отказ: мол, вечерняя школа для лузеров! А я неплохо учился — все-таки выходец из преподавательской семьи. Тогда заявил родителям: «Хорошо, доучусь, но через год поеду поступать в Москву». К счастью, все произошло именно так.
Авторитет отца в семье был непререкаем: если бы запретил, я бы не поехал. Родители меня отпустили в надежде, что провалюсь и успею вернуться к экзаменам в технический институт. Мне купили билет на самолет, я соврал, что в Москве есть где жить. На самом деле было негде. Знакомая училась во ВГИКе, она как раз уезжала на каникулы домой, и я остановился у нее в общаге нелегально. Вечером карабкался по канату на третий этаж, рискуя жизнью, а утром спокойненько выходил через вахту. Так прожил все вступительные туры.
Конкурс в театральные вузы в том году был четыреста пятьдесят человек на место. Я одновременно поступал в «Щуку», ГИТИС и Школу-студию МХАТ, где уже учился Игорь Золотовицкий. Взяли в «Щуку», чему был несказанно рад. Первые несколько месяцев не давали общежития, тетя помогла снять заводскую коммуналку. В комнате жили три совершенно незнакомых человека, как в хостеле. Умыться — очередь, в туалет — очередь, в холодильник тоже очередь! Меня там однажды чуть не убило током: кто-то разобрал выключатель — наверное хотел починить, но не смог. Я потянулся, чтобы погасить свет, и меня шарахнуло.
По сравнению с заводской коммуналкой общага «Щуки» показалась раем, тем более что поселили одного. Теперь уже я поднимал девочек к себе на третий этаж на канате. Жаль, прожил там недолго...
Сначала чуть не выгнали в связи с государственным трауром. Когда умер Леонид Ильич Брежнев, для меня, как и для многих, это стало настоящей трагедией, да что там — концом света, казалось, завтра начнется война. Похороны генсека все училище смотрело по телевизору. И когда гроб, пошатнувшись, с грохотом провалился в могилу, все как один выдохнули: «Плохая примета!» Услышав траурные залпы, студенты побежали на Новый Арбат. Там совсем безлюдно, редкие пешеходы остановились, смотрят в сторону Красной площади. Только три иностранца идут болтают, смеются. Все на них оглядываются с немым укором.
На следующий день занятия отменили, сидим с однокурсником в общаге, режемся в карты. Вдруг заглядывает без стука женщина-комендант, осматривает комнату, нас, и оскорбленная до глубины души, восклицает: «Ка-арты? В траур?!» Дверь захлопывается. Мы в ужасе. Что за это будет? Выпрут из института, из комсомола, а может, вообще тюрьма? Бегом вниз, к комендантше:
