Разорванные пополам заветные клеши ремонту не подлежали — их пришлось выбросить на помойку. Но на отца я не сердился, поскольку сам был виноват. Роскошные белые штаны мама купила для лета и, вручая подарок, предупредила: «Не вздумай надеть в школу — будет скандал!» Но кто же устоит перед соблазном покрасоваться в таком великолепии перед одноклассницами? К клешам добавил стильную тенниску и солидный кожаный портфель, привезенный отцом с очередных съемок. С первого же урока меня выгнали: «Немедленно домой — переодеваться!» — «Ага, конечно», — хмыкнул я про себя и отправился гулять по городу.
На другой день возвращался после уроков в легком мандраже. Знал, что отец побывал в школе и долго разговаривал с классной и завучем, которые наверняка рассказали обо всех моих подвигах. Порог переступал с мыслью: «Выпорет — как пить дать». Но отец, бросив на тумбочку в прихожей рубль, сурово скомандовал: «В парикмахерскую!» Я послушно туда поплелся и вернулся со школьным ежиком, который, хотелось верить, гарантировал прощение. Не тут-то было! Родители устроили мне недельный бойкот. Их молчание было адской мукой — уж лучше бы высекли как сидорову козу или запретили встречаться с друзьями.
К воспитанию ремнем отец прибегал всего два раза. Первый — когда я еще младшим школьником стащил из маминого кармана мелочь, а второй — когда в восьмом классе пришел домой навеселе. Случилось это девятого мая. С утра, пока родители отсыпались после вчерашнего спектакля, решил встретиться с друзьями, и мы в честь праздника выпили на четверых бутылку бормотухи под названием «Волжское крепкое».
В нашей семье было принято встречать праздники — Первое мая, Восьмое марта и уж тем более День Победы — при параде. Все обязательно наряжались к обеду, даже если не приглашали гостей. Когда я вернулся домой, отец успел надеть белую крахмальную рубашку и галстук, а брюки держал в руках. Принюхавшись, одним движением вырвал из штанов ремень и отлупил меня по первое число. Порол и приговаривал: «Спасибо, сынок, за поздравление! Порадовал, уважил отца-фронтовика!» Было больно, но меня то и дело пробивало на хи-хи — уж очень уморительно разгневанный батя смотрелся в галстуке и семейных трусах.
Этим уроком трезвости мне и запомнилась последняя весна в Горьком. Осенью 1968-го наша семья переехала в Москву, родители поступили в Театр имени Маяковского. На сей раз благодаря отцу, а точнее — блестяще сыгранной им роли Ричарда III в одноименном спектакле. Режиссер Горьковской драмы Ефим Давыдович Табачников, рассмотрев-таки в Самойлове сценический дар, сделал на него ставку в шекспировской драме. И попал, что называется, в яблочко.
Курить в комнатах и на кухне мама запрещала, и отец учил роли в ванной. В том числе и монологи Ричарда. Прошло полвека, но я до сих пор помню, как гремел из-за двери папин голос:
