Снимали мы в Питере. А один из эпизодов — в Эрмитаже. Мотыль договорился с Борисом Борисовичем Пиотровским, директором Эрмитажа, чтобы нас пустили снять сцену в зале героев 1812 года. Нам дали очень ограниченное время — до десяти утра, пока не появятся первые посетители. Мы не успели закончить, и на следующий день мне Мотыль говорит: «Надо идти к Пиотровскому, просить, чтобы нам разрешили доснять. Поддержи меня, я один боюсь». Двинулись по улице к кабинету Пиотровского вдоль Эрмитажа, я как был — в гриме и костюме царя, с орденами, в высоких сапогах. Он нас увидел, предложил сесть. Мотыль стал его умолять, тот упирается. Вижу, Володя чуть не плачет, лицо несчастного человека, и я бросаюсь его спасать, подаю голос:
— Борис Борисович, пожалуйста!
Он очень внимательно на меня посмотрел и сказал:
— Хорошо! Снимайте! Не могу же я отказать государю в его собственном доме.
— Эффектно.
— Да, так мы досняли. Это было прекрасное время. В Питере у меня много друзей. Когда представлялась возможность, я всегда заходил к Кириллу Ласкари. Кирка и его жена Ирочка Магуто, актриса и педагог, были моими самыми сердечными и душевными друзьями. Их дом был для меня как родной. Кира — брат Андрея Миронова по отцу. Познакомились мы с ним у Андрюшиных родителей. Встречались обычно, когда Марии Владимировны дома не было, устраивали бурные застолья. Как-то я остался там ночевать, меня положили на диван, а на стене висели уникальные тарелки в стиле модерн, которые она собирала. И вот мы легли, уже практически засыпаем, тут я кричу:
— Андрюшка, я люблю твою маму!
— Люби мою маму, но, умоляю, не разбей ее тарелки!
— Каким человеком был Андрей Миронов?
— Маминым сыном. В нем это сидело крепко, в отличие от Кирки, который был очень самостоятельным человеком. Свою ранимость Андрюша скрывал за шутками. Его могло ранить неосторожно сказанное слово. Ширвиндт и другие его товарищи были безжалостными шутниками, от этого Андрюшка всерьез страдал. Они часто устраивали розыгрыши, и Миронов был их жертвой.
Я тоже его разыгрывал, но в одиночку. Скажем, мы снимались с Мироновым в картине «Год как жизнь» у режиссера Рошаля. Андрюша играл Энгельса, я — поэта Веерта. И как-то я попросил свою первую жену позвонить Миронову по телефону в воскресенье 1 апреля, представиться новой ассистенткой Рошаля и вызвать через два часа на срочную досъемку. Через пять минут я ему сам перезвонил, говорю:
— Андрюш, тебе звонили от Рошаля?
— Да, это возмутительно, воскресенье!
— Я думал, это розыгрыш, но мне тоже звонили, какая-то дура ассистентка. Ну что, ну придется ехать, — сказал я.
Меньше чем через полчаса снова набрал. Трубку взял Александр Семенович Менакер:
— Андрей уехал на «Мосфильм».
— Что? Уже уехал? — я-то думал, успею его остановить.
— Уехал как идиот. Не понял, что это розыгрыш. Первое апреля.
Его папа не выдал меня и не стал отговаривать Андрюшу. А тот приехал на киностудию, там все закрыто, он ломился в двери, страшно скандалил, орал, что у него досъемки, охрана хотела его в милицию сдать.
— Он потом не обижался на вас?
— Нет. Но он и сам разыгрывал меня. Один раз идем по коридору из павильона в буфет, чтобы перекусить, и Миронов говорит:
— Хочешь шоколадку?
— Хочу.
Он мне дает шоколадную медальку, я ее бросаю в рот и жую. Оказалось, сургучная пломба. Еле отплевался. Андрюша заливался смехом. Игорь Кваша, который шел рядом, его предупредил: «С Васькой такие шутки не пройдут. Тебе это аукнется».
