Для начала Катя показала ему мою фотографию, которую отпарила из студенческого. Поэт повертел фотографию на ладони и наконец заценил: «А что, Катя, хорошее русское лицо». А Белокуров продолжал свою воспитательную акцию. Кате, учитывая папу, дипломатично сказал: «Я тебе, Катерина, ничего не запрещаю. Ставьте на диплом чего хотите, но кроме «Иванова». В отчаянии мы с Катей за одно воскресенье откопали где-то неизвестную пьесу Юджина О’Нила «Луна для пасынков судьбы». А потом я за две недели поставил спектакль. Спектакль вроде бы получился приличным. Посмотреть его во ВГИК ездила вся Москва. Хотя и «Иванова» я все не мог забыть... Валере Рыжакову, которому досталась в «Иванове» главная роль, я, помню, говорил, чтобы он играл так, как будто он Смоктуновский... А когда Катя через много лет позвала меня во МХАТ на спектакль «Иванов», там играл настоящий Смоктуновский. Но, честное слово, играл он все-таки хуже Валеры. Да и Катя мне показалась у Ефремова Саррой менее интересной, чем когда-то тогда. Я и до сих пор убежден, что во ВГИКе Сарру она играла просто гениально!
К тому моменту мы с Катей уже развелись, и она пришла во МХАТ женой драматурга Миши Рощина. И какие-то остряки сразу дали ей гениальную кликуху — Книппер-Рощина. Как вы понимаете, по образу и подобию чеховской жены. Да и сам Миша в то время был фигурой исключительно мощной. Ефремов слушал его, открыв рот. Так что и Катя — Книппер-Рощина — во МХАТе была царица бала... Как говорила Цветаева про Анну Каренину: «Ее главная трагедия в том, что однажды она получила все то, о чем мечтала...» Вот и с Катей что-то подобное произошло...
С Катей мы прожили вместе восемь лет. Откуда я знаю, когда и в связи с чем все это закончилось? Ну да, быт был специфический. Работала тогда Катя, ее сразу после института взяли в Театр Ермоловой. А я больше сидел дома в ожидании идеального сценария. Впрочем, вскоре я бросил сидеть и начал идеальные сценарии писать сам. С утра Катя уходила на репетицию, почти каждый вечер — на спектакль. Она получала 75 рублей. Из которых 45 рублей надо было отдать за съемную квартиру. Не помню, сколько их мы переменили. Но самое идеальное жилье было на верхнем этаже в доме на Тверской, там прямо из окошка был выход на крышу. До сих пор помню одну жаркую ночь. От духоты я вылез на крышу. И вдруг слышу в небе однообразное низкое тупое многократно повторенное: у-у-у-у, у-у-у-у-у. И этот гул все приближается и приближается и проносится куда-то вдаль, казалось, прямо над головой. В небе без огней шли сотни самолетов. Назавтра я узнал, что они летели на Чехословакию. Шло лето 1968 года.
Мы с Катей почти нищенствовали. Но как-то я высмотрел в комиссионном магазине печатную машинку «Консул». Жутко стесняясь и комплексуя, сказал Кате, что машинка мне как бы необходима, чтобы как бы писать. И на удивление, она не решила, что я сошел с ума: «Надо так надо!» Машинку, еще увеличив долги, мне все-таки купили. Я потом много чего на ней настучал — сценарии «Ста дней после детства», «Егора Булычова...», «Станционного смотрителя»... Но это позже.
