Сам потом говорил: «Так я в первый раз пораскинул мозгами». И вот этот чудесный человек, пораскинув мозгами, почему-то решил, что я все списал. Ромм вместо того, чтобы согласиться со своим старым товарищем, тем не менее заставил его пойти в библиотеку и не возвращаться, пока не разыщет первоисточник. А когда Фосс пришел ни с чем, Ромм вздохнул и сказал: «Ну, раз он пишет как классики, мы обязаны брать». Все предыдущие отметки зачеркнул и поставил все пятерки. Что вовсе не означало, что он как бы восхитился моим юным талантом. Ну, во-первых, он показал Фоссу пример человеческого отношения. А ко мне он отнесся как к симпатичному неизвестно кому: ну приехал мальчик из Ленинграда, чистенькая белая рубашка, чего-то, видимо, он хочет — ну и пусть учится. Не было ничего такого: «Ах, поглядите, какую немыслимую прелесть я случайно нашел на пыльной дороге!»
Помню, в результате мне выдали квиток, по которому полагалось получить койку в общежитии. Я приехал, стал искать общагу. Стояла жара. По газонам бегали дети, из окон звучала музыка, рядом с бочкой с квасом стояла очередь. Какой-то парень в синих тренировочных штанах, с голым торсом атлета стоял за квасом. У него я и спросил, как пройти к общежитию ВГИКа. Интуиция меня не подвела. Парня звали Коля Губенко. Все годы учебы он ходил по общаге только так — в подтянутых под колени трениках и с голым торсом. Его все знали. Много позже, когда я узнал, что Коля, Николай Николаевич, стал министром культуры СССР, я немало изумился. Иногда, звоня по утрам в его кабинет, я не мог удержаться и спрашивал: «Это прачечная?» Тогда был популярным такой анекдот с нецензурным продолжением. Но посерьезневший, купивший себе хороший костюм Коля шутку не подхватывал. И спрашивал: «Сережа, а ты дурак?!»
Учеба и жизнь в общежитии ВГИКа изменили меня в большом и в малом. Допустим, до самого института я в рот не брал спиртного. В Москву из Ленинграда интеллектуально я приехал с огромным чемоданом ценной литературы. В частности, там была вся подшивка редчайшего журнала «Любовь к трем апельсинам», который под псевдонимом Доктор Дапертутто издавал великий Всеволод Мейерхольд. А обложки к каждому журналу рисовал великий Александр Головин. Такого собрания, думаю, в принципе ни у кого не было. Так вот мы с Катей Васильевой, моей первой женой и однокурсницей, в компании со сценаристом, а тогда просто студентом Эдиком Володарским целенаправленно пропили всю подшивку номер за номером. Я регулярно носил их в букинистический магазин, который располагался на втором этаже «Метрополя». Мне отстегивали по номиналу. Конечно, ужас. Но, видимо, когда-то нужно пережить и период такого вот полного маразма...
Катю Васильеву во МХАТе прозвали Книппер-Рощина
Катю Васильеву какие-то дикие люди иногда считали некрасивой. Говорили, что она даже «хуже Раневской». Но объективно Катя тогда была женщиной неслыханной красоты. Во-первых, юная и рыжая, высокая и стройная, с сигаретой «Шипка» в зубах. А еще необыкновенно умная и абсолютно внутренне свободная. История нашей общей жизни началась с того, что она попросила меня посмотреть ее самостоятельный отрывок, где она играла Сарру в чеховском «Иванове»... Вскоре я уже репетировал этого самого «Иванова» со всем курсом. Это продолжалось три года. «Иванов» должен был стать общей дипломной работой, но студенты Катиного отделения зачем-то выгнали своего руководителя Льва Наумовича Свердлина за то, что тот у них якобы плохо преподавал. Я пытался их урезонить: «Вы чего, спятили? Сейчас найдут вам кого-нибудь нового. Вот он вам задницы всем и надерет». И пришел великий и ужасный Белокуров, знаменитый ролью Валерия Чкалова. И он действительно мастерски всем им надрал задницы. В частности, отобрал у Кати ее Сарру. Но выгонять ее из института Белокуров не рискнул. Может быть потому, что Катин отец поэт Сергей Васильев был не просто поэтом, кстати, иногда вполне хорошим, но и большой государственной шишкой — каким-то там секретарем правления Союза писателей. Он писал премиленькие песни, которые, раскачиваясь, хором пела вся страна: «Эх, сколько мною езжено, эх, сколько мною видано, эх, сколько мною пройдено, и все вокруг — мое!» — это его строки... Когда мы с Катей с какой-то неясной целью приняли это безумное решение пожениться, я стал страшно бояться с ним знакомиться.
