И мы поехали снимать в Ялту. Тихонов пришел на площадку: «Ну, давайте снимать — с Богом!» А я опять свое: «Подождите, стеклышко в очках разбить надо». Я понимал, что единственным способом выжить было оставаться нудным до вынимания печени. Он снял очки и протянул мне: «На, бей!»
Но свой едва завоеванный режиссерский авторитетик я чуть не утратил тем же вечером в гостинице. В разгар сезона мне не нашлось в Ялте другого места для ночлега, кроме как в крошечном номере гостиницы «Южная», где две кровати были уже заняты оператором и художником. Директор картины распорядился принести мне раскладушку. В комнате она не помещалась и частично вылезала на балкон. Я так на ней и разместился — голова на улице, ноги в помещении. Уставшим я был невероятно и тут же уснул. Через полчаса в гостиницу приехал Тихонов и спросил, где меня найти. Его привели к нам в номер. Когда он увидел, где я сплю, то едва не упал в обморок: «Кто это с ним сделал? Это же режиссер!» Следующим в обморок падал уже директор. Тут же немедленно нашелся для меня люкс... На радостях мы начали было выпивать и резвиться. Тихонов был сдержан. Сделал вид, что выпил с группой немного вина, и отправился спать. Мы же с товарищами ночью решили искупаться в горной реке, впадающей в море. Уже утром, отрезвев, поняли, что купались в канализационном стоке. Тихонов к такому загулу отнесся с пониманием. Я даже почувствовал с его стороны некое облегчение. Видимо, именно в таких проявлениях я отвечал его представлениям о том, как должен держаться молодой режиссер, снимающий Чехонте...
Иногда я звонил Губенко в министерство: «Это прачечная?»
Как я вообще сумел пробиться в режиссеры? На самом деле это большая загадка. Тогда на курс к Михаилу Ромму поступали три тысячи человек, а мест было одиннадцать. В том году сверху пришла государственная установка: на режиссуру принимать только «опытных взрослых людей», желательно после армии, поработавших на производстве. В лидерах при поступлении у нас был Феликс, успешный командир только что появившихся Ил-18, который, на радость приемной комиссии, видимо сильно волнуясь, рассказал о том, как у него когда-то в двухместном самолете рожала женщина. Рассказ произвел впечатление. Его взяли. У Феликса были жена и двое детей, которых нужно было кормить, и чтобы как-то заработать, Феликс по ночам перегонял троллейбусы. С трудом окончив институт, он бедствовал и наконец снял фильм почему-то про певицу Шмыгу. А лет через десять умер, как говорили, от сердечной недостаточности. Всего этого могло бы и не быть, если бы не «счастливое поступление» на режиссуру. Ведь мог бы быть превосходным востребованным пилотом...
Ну а я пришел поступать во ВГИК, только школу окончив. То есть шансов не было никаких. На мое счастье, Михаил Ильич Ромм, как человек независимый и творческий, стал, естественно, сопротивляться «государственным установкам», которые пытались навязать институту. Для него было важно самому решать, кого брать к себе на курс, а кому говорить нет. Мне повезло. Я стал поводом для его споров с властью. Для поступления я написал раскадровку небольшого своего рассказика про старика, мальчика и петуха. Время действия — перед рассветом. Идет по берегу моря старик, несет на руках спящего мальчика, за ним ковыляет петух. Старик заходит в воду, восходит солнце, и петух кукарекает. Рассвет... Я описал все это до мелочей, очень точно. Мне поставили твердую двойку, потому что член комиссии Евгений Николаевич Фосс решил, что я списал все у Паустовского. Потом подумал и сказал: «Или, может быть, у Пришвина». Фосс был человеком хорошим и влиятельным. Когда-то он работал ассистентом у Эйзенштейна. На полученный за первую серию «Ивана Грозного» гонорар Фосс купил себе мотоцикл, поехал на нем и стукнулся головой о столб.
