Когда Харитонов вышел на сцену в «Аудиенции» (играли два или три спектакля подряд), он дико страдал, боли были адские. Но «cкорую» он не вызывал, потому что понимал, что его сразу увезут в больницу. А у него же не было дублера! И только когда Андрей сыграл все спектакли и пришел домой, он вызвал «скорую». Его увезли в госпиталь и сразу положили на операционный стол. Сделали одну сложнейшую операцию, вскоре — вторую. Но было уже поздно: метастазы, процесс зашел очень далеко.
Я приехала к нему в больницу на третий день после операции — раньше к нему не пускали. У него была сиделка, я приготовила ему что-то диетическое. Мы, его друзья, понимали, что ситуация очень тяжелая, но все-таки верили в чудо, в то, что, может быть, он поправится. Говорили: «Андрюш, давай, надо поправляться, надо работать, мы все тебя ждем». И для него это было стимулом: он понимал, что надо вставать, надо что-то делать. Ведь надежда умирает последней...
Андрей вышел из больницы и прожил еще год. Но работать уже не мог, у него не было сил ходить. Он лежал в своей квартире, изредка выходил на Гоголевский бульвар — не один, конечно, а с помощью жены Ольги. Даже в свой последний месяц выходил на улицу и сидел на лавочке: смотрел на деревья, на солнышко. И я так радовалась, что он поднимается, подумала, что ему полегчало. Но Андрюшка понимал, что он уходит, что болезнь необратима.
Да, наши близкие люди уходят, иногда до обидного рано уходят, многого не сыграв, не сняв, не создав. Но пока мы их помним, мы о них вспоминаем — они живы, они с нами.
