Никогда не думала, что так выйдет. После смерти мамы Альгис снял фильм «Жить и умирать в России». Он не только о Кармен — обо всех испанских детях, которых судьба тогда забросила в СССР. Испанцы посмотрели картину и предложили сделать еще десять серий. Альгис отправился в Бильбао, а я осталась в Москве с двумя детьми — Саша у нас родился через девять лет после Оли. При этом я играла в театре «Эрмитаж», «Чет-Нечет-Театре», «Табакерке».
Театр Табакова постоянно гастролировал из одного конца света в другой, то в Америку, то на Дальний Восток. Только приземлились в Сибири — новость: в Москве путч. С домом никакой связи.
Играть нам спектакль или нет — никто не знает. Но меня волновало другое: что будет с Сашей и моими родителями? Первая мысль: если аэропорты закрыты и поезда не ходят, пойду назад пешком. Вспомнила бесконечный лес, над которым мы летели. И что с того? Значит, пойду лесом. Это у меня в характере — ненавижу ждать. Если долго нет автобуса, отправляюсь в путь на своих двоих. В одном из моих любимых спектаклей театра «Эрмитаж» «Нищий, или Смерть Занда» звучал монолог: «Я часами жду трамвая. У меня какое-то особенное невезение в этом смысле...» Это точно не про меня.
Я поняла: нужно уезжать. Иначе что? По-прежнему ходить в театр, по выходным привозить домой коробки с немецкой гуманитарной помощью, которые выдавали в «Табакерке»?
Муж и дочка были в Испании: Альгис забрал Олю, чтобы мне помочь. Но и с одним ребенком на руках за актерской жизнью было не угнаться. Когда я надела кринолин, белые перчатки и начала играть в спектакле «Обыкновенная история», Сашу пришлось отправить к родителям в Саратов. Однажды перед выходом на сцену вдруг ловлю себя на мысли: «Боже, какой глупостью я занимаюсь!» У актеров иногда так бывает: играешь с партнером и неожиданно читаешь в его глазах выражение не персонажа, а человека, которому смешно от того, что он делает. Вот и я словно со стороны на себя взглянула: стою тут вся в белом, а где тем временем мои дети и муж? И дальше буду в одиночестве жевать гуманитарную помощь или попробую что-нибудь изменить? Я не жду трамвая, если его нет, иду пешком. И я пошла, вернее, поехала в Саратов, забрала сына и стала оформлять документы в Испанию.
Помню, никак не удавалось сфотографировать трехлетнего Сашу на паспорт. Когда его сажали на стул, над объективом камеры на миг загоралась лампочка вспышки. Сыну это так нравилось, что он все время открывал в изумлении рот. «Мамаша, сделайте что-нибудь!» — говорили мне. Мой палец в кадре, придерживающий нижнюю челюсть Саши, сотрудников ОВИРа устраивал еще меньше. Ребенок так и отправился в Испанию с задокументированно открытым ртом и стекающей из него младенческой слюной.
Я плохо помню отъезд дочки в Бильбао и время, проведенное в разлуке. Мне было настолько больно, что память начисто стерла подробности. Могу лишь сказать, что Оле пришлось тяжко: в одиннадцать прожить год без матери — серьезное и ненужное испытание. Она не задавала вопросов, понимая, что так должно быть, по-другому пока все устроиться не может.
Оля не лила слез, унаследовав характер деда Мечислава. Не выдержала и расплакалась, только увидев меня в аэропорту, когда они с Альгисом прилетели за мной и Сашей.
Я уехала накануне поездки Театра Табакова в Японию. Прочитав мое заявление об увольнении, Олег Павлович сказал: «Опять поторопилась, Марина».
Самые близкие друзья — Лена Майорова и Витя Гвоздицкий — так никогда и не согласились с моим отъездом. Витя считал, что я совершаю грех, оставляя театр, он осуждал Альгиса, который невольно подтолкнул меня к этому. Но ни у Лены — крестной Оли, ни у Вити — крестного Саши не было детей...
А театр в данной ситуации меня волновал мало. Я никого не подвела, предупредив об отъезде заранее.
