И услышала:
— Ее здесь нет и больше никогда не будет, — повисла неловкая пауза, которую нарочито бодрым голосом прервал Пырьев: — Наверное, вы не прочь прилететь с гастролей на пару деньков в Москву? Олега своего хотите увидеть? Соскучились?
И я, будто верной подружке, призналась:
— Хочу. Очень соскучилась.
— Ладно, сделаю вызов на пробу. Саша Столпер как раз актеров на картину «Живые и мертвые» отсматривает. Сообщите, когда вылетаете, пришлю за вами машину.
И вдруг в аэропорту встречает меня сам!
Я от неожиданности теряюсь и почти всю дорогу молчу. В голове крутится: «Наверное, он так проникся моей историей с Олегом... Захотел поддержать, проявить заботу...» Машина тормозит возле пырьевского подъезда. Иван Александрович забирает из багажника мою сумку: «Поживете у меня. Что в пустом общежитии делать? Все ваши соседи на гастролях».
Домработница тут же показывает мою комнату, спрашивает, что я буду есть на ужин... Проснувшись наутро, неожиданно для самой себя решаю, что звонить Стриженову не стану. При одной мысли о нашей встрече на меня вдруг навалилась какая-то безысходная усталость.
Два вечера после возвращения Пырьева со службы мы садились за красиво накрытый стол и вели долгие разговоры о кино, литературе.
В основном говорил, конечно, он, а я слушала и поражалась его эрудиции, творческому чутью. Иногда Иван Александрович замолкал, будто теряя нить повествования, и смотрел на меня долгим взглядом. Смущаясь, я отводила глаза.
На третий день мне надо было возвращаться в Куйбышев. Через четверть часа выезжать в аэропорт, и тут на пороге квартиры появляется Пырьев. Вернулся с работы раньше, чем обычно. Весь какой-то напряженный, молчаливый. Я к домработнице:
— Женя, вы хозяина лучше знаете... Что с ним? Мне самой неловко спрашивать.
— Да мало ли... Может, на службе неприятности.
Иван Александрович просит меня зайти в кабинет. Достает из стола палехскую шкатулку:
— Это мой вам подарок.
Открываю: внутри фотография, на которой Пырьев запечатлен с любимым псом. На обратной стороне снимка — надпись: «Ей, которая для меня все и вся». Уставившись на эту строчку, не нахожу в себе сил поднять глаза. А Иван Александрович тихо произносит:
— Я хочу, чтобы вы остались здесь навсегда.
Кровь прилила к щекам, пальцы до боли сжимают шкатулку.
— Я сейчас не могу ответить ни «да», ни «нет». Давайте отложим этот разговор до моего возвращения. Я подумаю.
— Надеюсь, вы подумаете в правильном направлении, — Пырьев пытается придать голосу веселую бодрость, но глаза смотрят умоляюще.
Театр, гастролируя, перебирается в Горький, и там я заболеваю тяжелейшей ангиной. Подруга Лида носится по городу в бесплодных поисках лекарств и лимонов с медом. Потеряв надежду хоть что-то найти, она звонит Пырьеву и сообщает, что Лина заболела, в аптеках и магазинах ничего нет, что делать — не знаем. Потом докладывает мне: «Иван Александрович сказал, что сегодня же все купит и найдет, с кем передать».
Утром раздается стук в дверь. На пороге — Пырьев с кучей свертков. Вскоре возле моей кровати уже толпятся врачи из обкомовской больницы. Пырьев уезжает из Горького, только убедившись, что я пошла на поправку.
Возвращаясь после гастролей в Москву, уже знала, что отвечу Ивану Александровичу.
Это будет «да». Прекрасно понимала: мое чувство к Пырьеву отличается от того, что испытывала к Стриженову. Там была любовь-страсть, здесь любовь-благодарность. И понимание, что мы очень нужны, просто необходимы друг другу.
Олег в это время был где-то то ли на съемках, то ли на гастролях. Звонить ему, объясняться не стала. Решив начать новую жизнь, не хотела этим тяжелым разговором причинять боль ни ему, ни себе.
Коллеги, конечно, судачили о «мезальянсе»: тогда разница между мужем и женой в тридцать семь лет была в диковинку. Про Пырьева говорили, что связался с девчонкой, которая ему во внучки годится, про меня — что решила обеспечить себя главными ролями.
