Не хочу, и все!
У мамы хватало характера добиваться своего, и за это тысячу раз ей благодарен. Но будучи детьми, такую требовательную любовь мы не способны оценить. Нас у нее трое, и все разные, к каждому имелся тщательно подобранный ключик, чтобы выполнили и обязанности по дому, и чтоб потом Лева вовремя сел за пианино, а мы с Наташей — за уроки. И хотя учеба давалась мне легко (больше пятнадцати минут на домашнее задание не тратил), если бы не мамины педагогические отмычки, я бы и эти четверть часа не нашел. В результате школу окончил, самую малость не дотянув до серебряной медали — в аттестате было две четверки вместо одной.
Как в любой семье, не все и не всегда было безоблачно, случались размолвки, ссоры. И между родителями в том числе — но кратковременные, без грома и молний. А главное, без тяжелого осадка в душе, потому что все шероховатости, как волшебным отцовским «кохинором», ретушировались любовью — трещин не оставалось. Думаю, здесь следует искать истоки устойчивости семей, которые потом сумели создать и мы, их дети.
Этот поток воспоминаний накатил на меня, пока через вечные в центре пробки я пробирался домой — всю жизнь «кручусь» вокруг места, где родился и вырос. Сейчас обитаем в одном из арбатских переулков, в «актерском» доме, который в свое время выбил для Союза театральных деятелей Михаил Ульянов. Помню Арбат, на котором в помине не было тридцатиэтажных высоток.
На том конце, что идет от Новоарбатского моста к Садовому кольцу, простирался Новинский бульвар с огромными старыми деревьями. Вдоль него стояли одноэтажные бараки, сбитые из фанеры. Так жили москвичи, маскируя чахлые строения цветами в аккуратных палисадниках. На месте комплекса правительственных зданий, бывшего СЭВ, стояла Новинская женская тюрьма. Когда ее снесли, мы с пацанами бегали «на раскопки», находили даже человеческие останки, кости, что манило туда снова и снова.
От бараков вниз шел родной Панфиловский переулок. И сегодня сквозь рев моторов и гудение клаксонов слышу перекличку из прошлого:
— Киндя, пас!
— Перя, лови!
Трудно представить себе на забитом автомобилями пятачке такую мизансцену, но ясно вижу, как гоняю с ребятами в футбол. А зимой по легкому снежному накату по Панфиловскому, как с горы, на салазках наперегонки — только ветер в ушах свистел! Или в хоккей играли своими руками из фанеры выпиленными, неуклюжими, но все же — клюшками.
И метель нам на радость: чем больше снега, тем выше горка во дворе, за обладание которой и звание «Царь горы» мы боролись и, спихивая друг друга, летели кувырком. Мамы по сто раз из окон: «Женя, домой! Володя, домой!» — нет, не дозовешься. Знали — потом не выйдем. Ведь возвращались мокрые насквозь, значит, мама заставит снять все и высушить. А смены-то нет, и штаны, и ботинки — в единственном экземпляре.
Ладно бы только мокрые являлись, постарше стали — синяки пошли. В соседнем переулке тоже хорошая горка, но право кататься на ней мы отвоевывали у хозяев в потасовках. Разбитые носы и коленки — пустяки, дело житейское. Горбинка у меня на носу — с того времени, вообще-то я курносым был.
Никакой серьезной вражды не было, так — выброс подростковой энергии. Напротив, двор — это братство. И не просто место, а образ жизни мальчишек и девчонок того времени. Жаль современных детей, лишенных такого объединяющего начала. Без тени пафоса и преувеличения могу сказать, что двор в большой степени меня «вывел в люди», сделал тем человеком, каким я стал.
Мне было двенадцать, когда против моей воли жизнь сделала крутой поворот.